и собственно истребительную технику, даже если, кроме того, все лагеря (колониальные в том числе) были пространствами, над которыми витали сложные и потенциально разнообразные формы смерти - медленной смерти, путем изгнания, труда, заброшенности и безразличия, или, как это было в самом сердце Европы, исчезновения с помощью газа, чистого и простого, а затем дыма, пепла и пыли. В обоих случаях в лагерях содержалось человечество, которое иногда считалось бесполезным, иногда вредным, иногда воспринималось как враг, но в любом случае паразитирующим и лишним. Вот как в современной философии мир лагерей стал неотделим от мира единственного преступления, совершенного в явной тайне: преступления против человечества.

Колониальная эпоха стала одним из наиболее ярких современных проявлений этой проблемы, когда преступление против человечества совершается и не обязательно признается таковым. И сегодня не всем очевидно, что порабощение негров и колониальные злодеяния являются частью нашей мировой памяти; еще менее очевидно, что эта память, как общая, принадлежит не отдельным народам, пострадавшим от этих событий, а всему человечеству; или, опять же, что наша неспособность принять память "всего мира" сделает невозможным представить, каким может быть действительно общий мир, действительно общее человечество.

Разумеется, не всякое карцеральное пространство в условиях колонизации обязательно участвовали в системе концентрационных лагерей или в аппарате истребления. Но лагерь был центральным аппаратом колониальных и империалистических войн. Поэтому мы должны помнить об этих истоках лагеря - сначала в котле империалистических и колониальных войн (асимметричных по определению), затем в гражданских войнах и их последствиях, и, наконец, в горизонте мировой войны. Эта генеалогия предполагает, что проект разделения людей всегда находится у истоков лагеря. Разделение и оккупация идут рука об руку с изгнанием и депортацией, а зачастую и с заведомо заявленной или дезавуированной программой уничтожения. Когда все сказано и сделано, не зря лагерная форма практически везде сопровождает логику элиминационного поселения.

Свидетелем этого разделения людей и этого элиминационного урегулирования был Франц Фанон, посвятивший большую часть своей короткой жизни лечению нездоровых. Он был непосредственным свидетелем непостижимых страданий, безумия, человеческой беды и, прежде всего, кажущейся бессмысленной смерти множества невинных людей, то есть тех, от кого можно было бы ожидать пощады, в том числе в экстремальных ситуациях.

На самом деле, потенциальную ситуацию экстремальности представляет собой каждая ситуация структурного порабощения, по крайней мере, для тех, кто ей подвержен. Так было в случае с колониальным опытом. Везде, где колониальная империя руководствовалась стремлением к экстерриториальности, она оставляла после себя лишь остатки коренного населения, которое она поспешила заключить в анклавы. Ограничив возможности для встреч и контактов между поселенцами и покоренными, обе группы были поставлены на максимальную дистанцию - предварительное условие для банализации безразличия. Завоевание и колониальная оккупация требовали от тех, кому было поручено их осуществлять, не только необычайной способности к безразличию, но и несовместимых с нормами способностей к совершению отвратительных действий. Массовые убийства, резня и подавление сопротивления иногда требовали рукопашного контакта, применения чудовищных форм жестокости, нападения на тела и имущество - все эти действия были призваны каждый раз выразить то бесчестье, в котором находились так называемые низшие расы. Там, где это было необходимо, применялись воздушные бойни, а также наземные разрушения. Панорама дополнялась обезглавливанием, расчленением, пытками и сексуальным насилием.

Привыкание к садизму, непримиримое желание ничего не знать, не испытывать никакого сочувствия к жертвам, убеждаться в порочности туземцев, считать их ответственными как за зверства, так и за поборы и нанесения им огромного ущерба - таков был закон. Как объясняет Фанон, всякий раз, когда требовалось оправдать колониализм, безоговорочно апеллировали к тем же субтеррористическим уловкам: преступления совершались одиночками, которые сами были охвачены страхом перед животным поведением и крайними, варварскими действиями своих жертв и, таким образом, преодолевали угрозу для своей жизни, исходящую от этих спасителей; ужасы, пережитые колонизированными, не имеют никакого значения по сравнению с теми страданиями, которые они перенесут, будучи предоставленными самим себе; то, что было достигнуто во имя цивилизации (экономическое развитие, технический прогресс, школьное образование, здравоохранение, христианизация и ассимиляция), компенсировало негативные - и якобы неизбежные - последствия колониального проекта.

Алжир был конкретным примером. Что касается колониальной войны в целом, Фанон утверждал, что она порождает всевозможные патологии и представляет собой благоприятную почву для вынашивания психических расстройств. Эти патологии военного времени, если можно так выразиться, накладываются на все те травмы, которые колонизация нанесла колонизируемым в ходе завоевания и оккупации. Колонизированные люди, пережившие колониальную войну или, опять же, участвовавшие в ней в качестве комбатантов, несли на себе, в себе и в себе ее шрамы и другие следы первоначальных порезов.

Говоря, в частности, об алжирской войне, Фанон утверждал, что она часто имела все аспекты "подлинного геноцида". На самом деле, как по своей структуре, так и по своим украшениям - прежде всего, когда она опиралась на расистские и супрематические предпосылки - колониальный процесс всегда вращался вокруг геноцидного стремления. Во многих случаях это стремление никогда не материализовывалось. Но он всегда присутствовал в латентном состоянии. Своего максимального накала он достигал во время войны - завоевания, оккупации или контрповстанческой борьбы. Этот геноцидный драйв развивался молекулярно. По большей части кипящий, он время от времени кристаллизовался, проливая кровь (резня, массовые убийства, репрессии), - события, которые постоянно повторялись. Точкой его пароксизма стала война. Она привела в исполнение и показала всем угрозу, которую готова применить любая колониальная система, когда на карту поставлено ее выживание: пролить как можно больше крови, разнести в клочья мир колонизированных и превратить его в груду руин, разорванных в клочья тел, навсегда сломанных жизней, в непригодное для жизни место.

Продолжая разговор об алжирской войне, Фанон говорит, что атмосфера, в которую она погрузила людей, жертв и палачей, комбатантов и гражданских, и людей, отличалась своей жестокостью. Она грозила превратить всех в той или иной степени в статуи ненависти и лишить их всех человеческих чувств - для начала жалости, а также способности позволить себя тронуть, вспомнить о собственной уязвимости перед несчастьем и бедами других. Искоренение всех чувств жалости: эта нулевая степень обмена между людьми открыла путь к обобщению бесчеловечных практик, создавая устойчивое впечатление, что люди "являются свидетелями настоящего апокалипсиса".

Столкнувшись с этим подрывом и последующим разрушением, Фанон утверждал необходимость насилия. Это насилие имело двойную цель: колониальная система как таковая и системы всевозможных запретов, которые держали колонизированных под игом страха, суеверий, разнообразных комплексов преследования и неполноценности. Перевернув колониальный порядок, можно открыть необходимое поле для создания чего-то нового. Сделав колониальный порядок недействительным, неэффективным, насилие выступило в качестве инструмента воскрешения.