Нужные ему сведения он легко добывал от мир пых татар и переходивших от нас милиционеров из мусульман, но, кроме того, у него были свои собственные шпионы, которых он посылал с разными поручениями.

Николай-бек, несмотря на болезнь Дуни, очень часто сопровождал Шамиля в его поездках. Последнее время в нем как-то особенно укрепилась надежда на удачный исход борьбы имама с русскими. Этому способствовали, с одной стороны, энтузиазм, охваты павший все сильней и сильней воинственные племена Дагестана, колебание Аварии, начинавшей сильно тяготеть к Шамилю, а главным образом категорические обещания султана, за которыми ясно чувствовалась рука Англии.

— Будет Шамиль князь Кабарды, Чечни и Дагестана, будет, помяните мое слово, — говорил Николай-бек, заходя время от времени к Спиридову.

— Никогда не будет, — спокойно возражал тот.

По мере того как приближалось время, намеченное для начала газавата, Николай-бек все реже и реже посещал пленных и наконец совсем исчез.

Прошло недели три, как вдруг в одно утро в туснак хан явился Иван. Он приходил редко, лишь тогда, когда в ауле не было Николай-бека, поручавшему ему следить за содержанием пленных.

— Ну, ваше благородие, что дашь? — воскликнул он еще с порога, как всегда веселый и оживленный. — Я тебе письмо принес.

— Письмо? — изумился Спиридов. — Откуда?

— Из крепости Угрюмой, от дочери тамошнего коменданта майора Балкашина. Знаете его?

— Еще бы! Но как ты-то попал в Угрюмую? За чем?

— Попал-то я просто, как и все попадают: в ворота, а зачем — этого по-настоящему говорить не следовало бы, ну, да все равно. Был я там по приказа нию Николай-бека, надо было доподлинно убедиться, сколько войска, пушек в ней, справно ли все и ну такое прочее.

— Шамиль, стало быть, собирается напасть на нее?

— Не думаю. Ежели бы крепость слабая оказалась, такая, что взять легко, тогда бы еще пожалуй, но старик Балкашин так ее поисправил, что куда себе, совсем настоящая крепость стала, за первый юрт, все зубы об нее обломаешь, разве обманом как, но и на это надежда плоха — глазаст старый черт, майор-то этот самый, его не одурачишь, зайца не проморгает.

— А вот тебя же проморгал.

— Я особь статья, — хвастливо отвечал Иван, — я, кого захочу, вокруг пальца обведу, потому что мне такие дела не впервой. Вот хотя взять, к примеру, вот случай, хитрей, кажись, никто бы не придумал.

— Ну, будет хвастать-то, рассказывай лучше, как ты попал в Угрюмую и каким образом тебе письмо дали?

— Очень даже просто. В крепости раз в неделю, по вторникам, базар бывает; вот с ближайших аулов гуда и съезжаются татары, кто с чем. Кто дичь везет, сто кур, дрова, барашков, бузу в бурдюках, ковры, синие чадры, из которых солдаты себе штаны шьют, бурки, словом, всякие товары. Вот я наловил диких курочек десятка три, порассадил в две корзины, навьючил на шпака и повез. Приезжаю. Народу нашего собралось достаточно. Многие знают меня, однако никому и в ум не идет выдать русским, кто я такой. Стоим у ворот, ждем; скоро пришел офицер и с ним человек двадцать солдат, ружья заряжены, смотрят юрко.

— Кто хочет, чтобы его пропустили в крепость, — говорит офицер, — снимай оружие и клади в кучу. Я часовых приставлю, и ни одна штука не пропадет, будьте на этот счет спокойны, а для большего спокойствия, если желаете, можете на всякий случай, из себя, кроме того, одного караульщика выбрать.

По этому слову поснимали мы с себя ружья, кинжалы, шашки, пистолеты, сложили каждый отдельно в один круг, а посреди его офицер часового поста вил. После того отворили ворота и впустили нас всех в крепость.

Понравилась мне эта сноровка. "Умный, — думаю, — комендант, хорошо горцев знает". Однако это еще не все. Опосля того он, комендант-то этот самый, еще умней оказался.

По его распоряжению всех нас под конвоем на базарную площадь препроводили, порасставили кругом часовых — торгуй, мол, а только с площади ни шагу, шататься по крепости не смей и будь на глазах… Ах ты, думаю, черт его подери, — как же так, мне на до все закоулки осмотреть, а тут стой на площади, хлопай глазами. Стою я так, сам с собой размышляю, вдруг, смотрю — старушка идет, толстая такая, а с ней барышня, красивая, стройная, из себя видная, волосы русые и брови соболиные. Понравилась она мне очень. Вижу, народ им кланяется, дорогу уступает, почтение оказывает. Сдогадался я, беспременно это барыня-комендантша с дочкой. Так оно и вышло. Пришла мне в голову мысль. Подхожу и говорю барышне по-русски, только нарочно язык ломаю: "Купите, мол, курочек — дешево отдам, в деньгах нужда большая, пожалейте бедняка, купите".

Барышня так и остановилась.

— Ты откуда, — спрашивает, — по-русски так наловчился говорить?

— В плену у вас, — отвечаю, был, три года в России жил, да вот теперь, по милости Ак-падишаха, на родину возвращен, только обеднел очень, совсем, можно так сказать, с женой и детьми с голоду помираем. Купите курочек, тебе за то Аллах счастье пошлет, мужа хорошего.

Улыбнулась она при этих словах. Посмотрела на меня, на корзину с курочками.

— Сколько, — спрашивает, — хочешь за них?

— Сколько дашь. Торговаться не буду. Хорошие курочки, жирные. Дозволь везти за тобой? Куда прикажешь?

— Ну, ладно, — говорит, — вези.

Пошла она назад, и я за нею. Привела к дому коменданта, к кухне. Вызвала денщика, выбрали они вдвоем из корзины курочек, сосчитали: ровно тридцать.

— Ну, сколько же, спрашивает еще раз, — тебе за них?

— Сколько пожалуете.

— Рубль серебром не мало?

— Помилуйте, — говорю, — вполне предостаточно. Век буду за ваше здоровье Аллаху молиться.

Принесла она мне деньги, отдает и словно что вспомнила.

— Вот, — говорит, — скажи мне, пожалуйста, не слыхал ли ты там, у себя в горах, про офицера одного пленного? Давно уже в плену находится.

Про Назимова, думаю, спрашивает.

— Слыхал, — говорю, — в Ашильте был такой один, месяца полтора тому назад помер.

Как сказал я это, изменилась она вся в лице, белей бумаги стала, даже на ногах зашаталась. Вижу, хочет слово сказать, а дыхания нет… Жаль мне ее стало.

— Вы, стало быть, — спрашиваю, — сродственница али как Назимову приходитесь?

— Какому, — говорит, — Назимову?

— Да тому самому офицеру, что в Ашильтах номер.

Зарделась она вся, повеселела, глаза так и просияли.

— Ах, — говорит, — ты, стало быть, не про того говоришь. Назимова я не знаю, а спрашиваю я про другого.

Тут мне что в голову вдарило.

— Так уж не про Петра ли Андреевича, господина Спиридова, любопытствуете?

Она так и привскочила.

— А ты его знаешь?