Его искали контрабасы, искали важные люди – друзья Калмыкова, искала военная комендатура. Никто не смог.

Они все – тридцать баранов (уже двадцать девять) тоже искали, и не спали две ночи.

– Вы тут будете, пока ваш сучонок не вернётся! – орал Калмыков.

Они бежали седьмой, наверное, километр. В брониках и касках, и пустые автоматы нервно тряслись за их молодыми спинами.

Вернулись в казарму, чистили очки, мыли и намывали.

Саша подслушал разговор. Нашли где-то под Ростовом, уже везут обратно.

– Сам виноват, – повторил.

Сержанты отчего-то перестали их водить в каптёрку. А если водили, то быстро отпускали, и жизнь пошла уверенным строевым шагом.

Капитан Калмыков спросил, кто хочет послужить на благо родины.

Ципруш – крайний в списке – первым поднял руку. Жил наперёд, бежал и торопился. Метил, наверное, в сержанты.

Дрындин тоже поднял. Сам не понял, зачем, просто надоело всё, да и Саша суетливо кивал: давай вроде, давай, чего ты там застрял.

Когда такое предлагают, нельзя отказываться. Значит, халява. Значит, пролёт.

Их везли часа полтора в старом ПАЗике. Сержант Мамонов просторно развалился на задних сидениях и по-настоящему спал.

– Всё лучше, чем в казарме, – бубнил Саша, – хоть жизнь увидим.

– На рабочку, наверное, – гадал Ципруш, – бордюры красить.

Их привезли на кубанское водохранилище, где были только вода, сырой пустырь и никаких бордюров. Мамонов сказал: «За мной», и они по-шли мимо грязной воды навстречу гражданскому вечеру. ПАЗик уехал, солдаты остались.

Разложились в каком-то сарае. Сержант не разговаривал, и сразу занял шконку в углу напротив двери. Ципрушу больше остальных не терпелось, что здесь и зачем. Он спросил, и Мамонов ответил:

– Ужин по расписанию. Отбой в десять. Рожи мыть – сами знаете, где.

В располаге им заранее выдали сухпайки на двое суток. Кормить не обещали. Консервы – пахнут, зато с голода не сдохнешь. У сержанта оказалась водка и автомат. Не спрашивали. Ели молча, давились тушёнкой, хлебали чёрный чай. И, кажется, нормально всё было, не зря.

Отбились и забылись. Нашли армейские покрывала с тремя чёрными полосками. Спали долго, выспаться не могли. Храпел Саша, сопел Ципруш, и служба шла неторопливо, но верно.

Утром Мамонов дал команду строиться на улице. Форма одежды – раз.

Вышли в трусах и майках. Ветер гонял сухой воздух и бил по лицу дождевыми брызгами.

– Времени мало, – сказал Мамонов. – Успеете – хорошо. Нет – плохо.

И знать не знали, но поняли: раньше стояла здесь учебная база, где играли в настоящую войну. Вон там – стрельбище, а там – полоса препятствий, марш-бросок вокруг да около.

Задача – проще некуда: убрать территорию, расчистить мусор, на троих – один участок. Сержант куда-то делся, но каждый запомнил, что, если не успеют – придётся работать ночью. И хоть сдохни, дела до вас никому нет.

Ходили туда и сюда. Мусора больше, чем воды: пластиковые бутылки, пакеты, упаковки из-под, дерьмо собачье, ошмётки чужой жизни.

Ципруш водил палкой. Аккуратно и вдумчиво насаживал на острый конец какую-нибудь шваль, опускал в жестяное ведро и вздыхал так обречённо, что этой армейской тоски хватило бы на всю их десятую роту.

Саша работал сначала усердно и стремительно – в надежде быстрее откинуться и завершить рабочий день свободным перекуром, – но прекратил, как только понял, что мусора не становится меньше, сколько ни старайся. И там, и здесь, и вон там – за пределами, которых нет, за которыми ничего, кроме.

– А может, – сказал Саша, – может, того? – и кивнул куда-то в сторону.

Дрындин не понял, Ципруш понял, но отказался.

– Не вариант, – ответил убедительно и печально, – всё равно поймают.

– Никто не поймает, – настаивал Саша.

Не решились. И каждый возненавидел себя, и другого – ещё сильнее.

Опять стемнело. Низкое небо коснулось тёплой земли, и звёзды вытаращились удивлённо и глупо. Мусор никуда не делся, но солдаты всё-таки направились в расположение. Их маленький сарайчик виднелся издали, а про Мамонова не вспоминали весь день. Понравилось.

Они зашли втроём, один за другим, и вышли так же – по команде «Съебались нахер».

Всё, что успели заметить: бутылку водки (половину), женщину (целую), сержанта (никакого). И пахло так откровенно и страшно, что солдаты вышли бы всё равно, сами; и сидели, как сидели, на земле – уже холодной, и думали – вот так задница, и вспоминали – вот так жопа. Хорошая жопа, ничего не скажешь.

Ничего не говорили.

Мамонов вышел с расстёгнутой ширинкой и сказал:

– Вы двое – проводите девушку. Ты – остаёшься, – указал на Сашу.

Дрындин и Ципруш встали. Девушка улыбнулась и шепнула сержанту: «Пока». Сержант не ответил; ему сначала было хорошо, а сейчас без разницы.

Зато Ципруш смотрел, и Дрындин не мог оторваться. Она шла и специально виляла задницей: и так, и вот так. Наслаждайтесь, дурачки, и радуйтесь. Откуда взялась только среди этих мусорных гор.

– Хочешь с нами? – не раздумывая, спросил Ципруш.

– Не дождёшься, – хихикнула девушка.

– А чем он лучше? – не сдавался Дрындин.

– Вам не понять, дурачки.

От неё пахло свежим алкоголем и мужским потом. Юбка по самое не хочу. Ну и пусть не даёт, смотреть-то можно без разрешения.

– А если чуть-чуть? Ну, хоть капельку.

Девушка задрала юбку – и сразу же вернула на место. И опять захихикала, и побежала вприпрыжку.

Эта секунда будет помниться им до самого дембеля. Ноги, и всё остальное – бери и забирай, да разве справишься.

Она сказала, что дальше сама. Уже виднелась трасса, и шум тяжёлых грузовых фур манил и забирал её навсегда.

– Счастливо, мальчики, – махнула и скрылась, как не бывало.

Не мальчики, а дурачки. Стояли – стояли. Потом отпустило, вздохнули и пошли. Никто не признался, что у них ещё не было. Но сейчас – тогда, в ту вот секунду, – они вдруг поняли, как устроена жизнь. Служба не сделает тебя мужчиной, а женщина – да.

«Ружьё – как родную женщину, – вспоминали слова капитана, – как родную надо любить».

Сутулый от ветра, большой от счастья, Дрындин шёл впереди Ципруша. Ему сейчас не хотелось, чтобы кто-то видел, как он лыбится по-дурацки. Ципруш плёлся сзади и тоже не хотел.

– А ты как думаешь, – спросил Ципруш, – дала бы?

– Дала бы, – не раздумывал Дрындин.

– Надо было всё-таки… – не договорил, не успел, опомнился.

Они стояли у входа. Не хотели внутрь. Там – всё по-старому, и этому старому нет дела до них, новых.

Первым зашёл Ципруш. Дрындин зашёл вторым. Смотрели долго, вышли быстро.

Мамонов лежал на животе, поджав ноги. Лужа крови