Кто изменил ситуацию самым кардинальным образом? Всё тот же бородач Ури. Каким-то гениальным чутьём он нашёл правильный подход к маминому случаю. Ты же знаешь, здесь любой человек, будь он президент фирмы, генерал или посудомойка, именуется просто именем. Никто не заморачивается социальным статусом или возрастным «уважением». В мамином отделении все эти господа тоже: Мошики-Ицики-Миреле и прочие Рохеле-Брохеле…

Но как, как этот Ури понял, что маме прежде всего нужно вернуть её учительское имя, её утерянное в эмиграции отчество? Не знаю. Просто, явившись на дежурство на второй день её обитания в новом месте, он подошёл к маме и сказал: «Доброе утро, Рита Александровна. Давайте-ка померяем вам давление…». И мама расцвела. Причём мгновенно и навсегда. Она обрела своё надёжное место в той зыбкой вселенной, где её мотало, как отвязавшийся ялик, по таким бурным волнам, что небо сливалось с морем, где ей, заслуженному учителю Узбекской ССР, любой пацан-разносчик в соседней лавке мог крикнуть: «Эй, Рыта! Забыла помидоры на кассе!»

Она схватилась за брошенное ей отчество, как утопающий – за спасательный круг, и очнулась преподавателем истории в школе рабочей молодёжи при Ташкентской Октябрьской железной дороге. Вековая слава Транссибирской магистрали взошла над её крашеной беспамятной головой. Через полчаса она подозвала Ури и тоном, не терпящим препирательств, велела:

– Молодой человек, возьмите листок, ручку и напишите все ваши данные.

– Зачем вам это, Рита Александровна?

– Иначе я не смогу давать вам поручения, – отозвалась она. – А я жду от вас серьёзной помощи. Нужно составить списки голосующих, вы же знаете, я пропагандист на выборах.

Кстати, сегодня-завтра соберётся здешний медицинский синклит, чтобы осмотреть её и решить, что менять, а что оставить из прежних назначений. Ури считает, что все эти годы моя жалобная просьба «как-то успокоить» маму имела под собой самые существенные основания. «Просто я бы назвал это не успокоить, а изменить тональность течения её болезни, – сказал он. – Препаратов ведь существует множество, ей подберут подходящий. Но вы правы: вашей маме надо вернуть её характер, к которому вы привыкли с детства. Врачи видят её уже такой, какой она стала…» Тот же Ури считает, что это НЕ Альцгеймер. Кажется, в мозгу у неё, при тотальной ослабленности или даже оборванности логических связей, туго натянуты необъяснимые и невидимые страховочные нити.

«Возможно, я ошибаюсь, – говорит Ури, – всё решат специалисты, но мне кажется, это один из видов деменции. Есть диагноз такой: «Pleasantly dimented», когда заболевший человек как бы принимает новые для его сознания обстоятельства, в остальном оставаясь привычной для близких людей личностью.

Тебе не кажется, что это название отлично вписывается в мамин образ: «Друзья! Уж если суждена нам деменция, пусть она будет прекрасной! Так давайте же насладимся ею в полной мере!»

* * *

«…Хочу описать тебе обитателей нашего Дома. Все они существуют на разных стадиях своих болезней, каждый имеет свой диагноз, и, попав сюда впервые, посторонний здоровый человек может принять всю эту странную компанию просто за сборище психов, свихнувшихся стариков. И будет до известной степени прав… Но, во-первых, отнюдь не все они старики, во-вторых, все – весьма примечательные личности, со своими фобиями, привязанностями и повадками. Каждый жаждет внимания и чуть ли не ежеминутно предъявляет свои нужды и требования окружающим.

Вот Элла, шизофреничка. Не знаю, как точно называется её диагноз, но страдает она с молодости, а сейчас болезнь приобрела уже необратимое течение. Каждый день её преданная дочь приносит домашнюю свежайшую пищу, приготовленную самолично в пять утра. Элла отвергает все эти яства и во время завтрака-обеда-ужина горько оплакивает свою долю. Очень горько! В остальное время дня она вполне спокойна, выполняет всё, что предлагается делать на занятиях по «развитию души»: что-то рисует, раскрашивает, клеит…

Но вот привозят обед, и санитарка Вивиан – чернокожая, тонкорукая, но очень выносливая (недавно видела, как одним движением она приподняла с кресла грузную старуху и бережно перекатила её на кровать), – Вивиан несёт тарелку, нежно воркуя:

– Эллочка, поешь супчик, очень вкусный!

Та мгновенно заливается бурными слезами, хватается за голову, раскачивается, причитает:

– Суп! Суп! Все время суп! – голосом, каким на сцене завывает Король Лир, изгнанный из замка подлыми дочерями.

А вот Женя-Марафон, полностью лишённая речи и мозгов, но с сильными ногами и таким внимательным, доброжелательным взглядом чёрных глаз, что хочется рассказать ей всю жизнь. Она совсем не старая, лет ей под пятьдесят, а болеет уже давно. Понятия не имею, как называется её диагноз, что-то типа афазии, нарушения речи. Но там нечто ещё более сложное. Женя никогда не садится, она ходит и ходит по коридорам, шагом вольным, широким, решительным и бодрым. Это шаг первопроходца в какой-нибудь каменистой пустыне. Не знаю, как удаётся медперсоналу впихивать ей на ходу таблетки или кусок курицы. Но эти её глаза… в жизни не встречала такого глубокого всепроникающего взгляда. В один из первых дней я пыталась с ней говорить. Она приостановила на минуту свой размашистый шаг, вгляделась в моё лицо, чуть улыбнулась… и ринулась дальше.

– Марафон!!! – раздаётся вопль в стройную сильную спину. – Прекрати топать копытами, Марафон!!! – И пока Женя удаляется по коридору, вслед ей несётся невообразимая горючая смесь матерных ругательств, яростного канцелярита и совсем уже неопознанных перлов, которые я записываю. Например: «Кентавр-бакалавр!!!»

Это орёт Иосиф, бывший директор Магнитогорской средней школы. Он страшно ругачий, всех гоняет, угрожает всех оставить на третий год, «потому что ослиная жопа знает больше, чем ваш паскудный сынок-онанист!!!».

Успокоительные таблетки он жрёт вагонами, но ничто успокоить его не может. Воображаю, как гонял он несчастных учеников и учителей, хотя не исключено, что всю сознательную жизнь был мягким воспитанным человеком, но болезнь ржавым консервным ножом вскрыла хранившиеся в подвалах личности мерзкие запасы. В данный момент всех спасает одно: Иосиф сидит в инвалидном кресле и часто засыпает прямо посреди обеда. Проснувшись, оглядывает присутствующих и принимается за ругань со свежей энергией. Мама считает, что этого хулигана надо бы «исключить из школы месяца на два».

Есть ещё два кретина, Моше и Элиягу. Это я их так называю, диагноз у каждого, разумеется, звучит иначе. Они соседи по палате, живут здесь с незапамятных времён, лет уже тридцать. И все тридцать лет яростно ругаются:

– Ты – сукин сын!

– Я?! Ты назвал меня сукиным сыном?!

– О да!

– Ты?! Ты назвал меня сукиным сыном?!

– Да-а-а!!!

Медбрат Рувен, не поднимая головы от какого-то бланка,