– Да нет, всё прекрасно, всё здесь замечательно. Просто… – Я повернулась и взглянула ей в глаза: – Как подумаю, что эти накачанные ребята будут её ворочать на чужом языке…

– Послушайте, – решительно проговорила Мира, поправляя тюрбан на голове. – Поедемте, покажу вам ещё одно место. Это в Ромеме, и сами понимаете: религиозный район, довольно мусорно, безалаберно, шумно. Дом не новый, не роскошный, не чета этому. Но питание и медицина хорошие, а подгузники и лекарства везде одинаковы. Там главное – люди. Это религиозное заведение, понимаете? «Чти отца и мать своих»… ну, и так далее. За женщинами ухаживают только женщины, и всё душевные, добросовестные бабы. Много русскоязычного персонала, и среди больных много русских. Мама не соскучится…

Да, это были гвалт и толкотня густонаселённого религиозного района. Шестилетний по виду мальчик мчал по тротуару двойную коляску с близнецами, гудели в заторе машины, велосипедист в чёрной шляпе и чёрном сюртуке чуть не наехал на нас, треща неисправным глухим звоночком. Из ближайшей лавки на тротуар выползали ящики с бутылками и пакетами. Мусорные баки поблизости изрыгали пузатые пластиковые мешки, всё вокруг взывало к дворнику с большой метлой.

Само здание пансиона оказалось предсказуемо затрапезным, ступени с тротуара вели прямо в небольшой холл с потёртой мебелью. Никаких пальм, да здесь им ребятишки оборвали бы все перья.

– Ну вот… – сказала Мира. – Не смотрите на фасад и фойе, внутри всё гораздо пристойнее. А здесь, к сожалению, всё похоже на… – она запнулась.

– …на богадельню, – мрачно подхватила я.

Она смущённо улыбнулась и повела меня к лифту, тоже исцарапанному и расхлябанному. Поднявшись на третий этаж, мы вышли в большую комнату, главную залу отделения, где, видимо, проходила вся светская жизнь больных: здесь и ели, и занимались лечебной физкультурой, рисовали и клеили, слушали музыку, смотрели телевизор… Вправо и влево от лифта уходили длинные коридоры с мужскими и женскими палатами. Перед нами, за стойкой (я уже знала, что это называется «медицинский пост»), стоял и смотрел что-то в компьютере бородатый человек в чёрной кипе, в белом халате. За его спиной в открытой двери виднелись стеллажи с десятками плоских аптечных ящичков, штабеля пачек с подгузниками, штативы для капельниц.

– Ури, здравствуйте! – сказала Мира по-русски. – Я вам гостью привела. Вот, дама эта ищет для своей мамы тёплый дом. Я рекомендовала ей ваши пенаты.

Ури (надо полагать, бывший Юрий) поднял голову, от чего кипа у него съехала на затылок, как фуражка у тракториста, две-три секунды внимательно смотрел на меня, потом улыбнулся сквозь разбойную чёрную бороду:

– Привет, Мира! Книги этой дамы я читаю не первый десяток лет. Пойдёмте, Дина Ильинична, покажу вам наши «пенаты»…

И самым добросовестным образом подошёл к этому вопросу. Мы переходили из одной комнаты в другую, затем в следующую – хотя хватило бы и одной, всюду ведь было одно и то же: две кровати, шкаф, стулья и кресла, туалет-душевая… Но комнаты были просторными, домашними, с фотографиями родственников, с какими-то вышитыми ковриками и подушками. И душевые оборудованы всем самым обычным, но необходимым. Я смотрела, кивала, кивала, благодарила, растерянно пытаясь представить тут маму…

– Кормят у нас вкусно, – вставил Ури. Я и на это кивнула.

В одной из комнат на кровати ничком лежала старуха в берете, будто прилегла на минутку на вокзальной лавочке в ожидании поезда.

– Лиза! – Ури подошёл, мягко тронул её плечо. – Ты почему киснешь? Давление у тебя сегодня приличное… Давай-ка, поднимайся. Скоро ужин принесут.

Она что-то забубнила, он склонился к самому её лицу, едва не коснувшись его своей окладистой бородой.

– А вот и нет, – проговорил. – Тыквенный суп и котлетки. И клубничное желе. Не капризничай, вставай, детка. Тебе помочь?

Старуха села на кровати, и Ури привычно ласковым движением заправил ей под беретку седые пряди.

Этот неосознанный жест всё решил. Впервые за эту неделю мне стало легче дышать. Плевать на пальмы и зеркала, на роскошную керамику, на фонтаны. Я хочу, чтобы моя мама была под присмотром вот этого нежного бородатого медбрата Ури.

Мы продолжали зачем-то рассматривать комнаты, Ури перечислял, какие занятия проводят с больными: по утрам – специальный физиотерапевт-геронтолог приходит с обручем и прочим инвентарём, после обеда и дневного сна – творческие занятия, как в пионерлагере… А если мы немного задержимся, то увидим Зину – каждый день она тут играет… не на рояле, конечно, но на электросинтезаторе. Репертуар у неё огромный, и знаете, всё песни их молодости: «Соловьи, соловьи-и-и…», «Риорита»… ну, и другие. Серьёзно: оставайтесь, заодно и поужинаете.

И я кивала, кивала, судорожно вздыхая от облегчения и стараясь не заплакать.

Так начался следующий этап нашей с мамой жизни: общественный, бурный и фарсовый; трагический и анекдотичный.

Трогательный.

Прощальный…

3

«…Не писала, потому как, понятное дело, в первые дни перемещения мамы в новое непривычное место околачивалась там с утра до вечера. Первые два дня были ужасными, как и ожидалось: она ничего не понимала, была возбуждена и ничего не слышала, требовала какой-то «отчётности за текущий период», жаловалась мне, что её старшая дочь Дина пребывает в «абсолютной нищете» и поэтому она, как мать и классный руководитель 9-го «А» класса, даже выйдя на пенсию, вынуждена работать вот тут, с отстающими учениками. При этом властно поводила рукой и не умолкала ни на минуту…

Когда в первый день я вырвалась на час домой – принять душ и просто закрыть глаза и услышать тишину, – раздался телефонный звонок. Это была бывшая наша соседка, у которой отец в том же отделении, что и мама. Страшно была смущена и едва ли не лепетала: «Мы тут сидим, и ваша мама… она плачет! Говорит, полгода вас не видела»…

Я подхватилась и ринулась обратно, с бухающим в горле сердцем.

Примчалась: мамуля сидит, пьёт какао с булочкой и вещает своим соседкам по столу этим своим, ты знаешь, голосом: артистическое великолепие… Он разносится по всей столовой, перекрывая звяканье ножей и вилок, гомон обслуги, песню в динамике. Я остановилась за колонной, наблюдая…

– Создание Государства Израиль – это во многом моя заслуга, – доносился её учительский голос. – Именно я провозгласила Иерусалим столицей еврейского народа!

Илона (это старшая медсестра отделения, очаровательная пышка, мать шестерых детей) всё время пытается успокоить – меня. Вчера даже накапала в картонный стаканчик какую-то гадость резкого вкуса и запаха. «Идите домой, – убеждает она. – Вспомните, как в первый день оставляли ребёнка в садике. Помните?» Ещё бы не помнить. Когда я впервые оставила в саду