повязанные общей тайной, наперебой списывают в блокноты неуклюжие строки, потом размышляют над ними. Больше им как будто говорить не о чем, зато, кроме них двоих, никто и не смотрит на эту детскую пачкотню.

Если Оля первая обнаруживает свежие вирши в автобусе, она, несмотря на испытываемую ею робость перед Александрой Петровной, приходит к калитке дома Лузгиных и ждет, пока кто-нибудь не заметит ее в окно. Сколько Шура ни приглашала ее войти в дом, Оля тихо отвечает: «Спасибо. Мне бы Анатолия Петровича...» Толя выходит на крыльцо. Оля заговорщицки кивает ему и идет к себе. Анатолий тут же набрасывает на себя куртку и натягивает сапоги. «У вас что, роман?» — с надеждой в голосе спрашивает его Шура. Анатолий ответа не дает, величественно махнув рукой на прощание. Оля поджидает его дома с листком бумаги, на котором она отпечатала на редакционной пишмашинке новое народное стихотворение. «Зима начинает сдаваться на милость весны светлоокой. Пора высевать кукурузу, фасоль, огурцы, баклажаны. Но перец зеленый и помидоры помедли высаживать в почву. Минует опасность морозов, тогда ты не мешкай». В редакции Оля к Анатолию Петровичу ни за что не подойдет. Они скрывают от сотрудников газеты свои «отношения». Но с каждым новым стихотворением Оля все больше выпрямляется, смелеет, как будто корявые строчки дают ей повод привстать на цыпочки, сделаться выше ростом, как те люди, следы которых она вымывает.

Проходит время, и Оля впервые отказывает в десятке Диме из отдела писем, раскатавшему губу на свежее «Жигулевское» в соседнем продмаге. Следы в редакционном коридоре затирает тряпкой на палке. Распускает пук густых смоляных волос по плечам. Когда по телефону звонят жены журналистов, отрывисто отвечает: «Его нет» — и тут же нажимает пальцем на рычаг. Уходя с работы, забывает проветрить помещение. Зато у себя дома, где со времен смерти бабушки не делалось настоящей уборки, выскабливает застаревшую грязь металлическим скребком, меняет занавески на окнах, крахмалит скатерть и ставит на стол вазу с тремя розами из крашеных куриных перышек. От долгой летаргии очнулось зеркало в простой деревянной раме, в котором еще вчера плавали вялые тени. Теперь в нем отверзлась алмазная глубина, зажглось солнце, затеплились звезды над веткой акации. Ветер плещет в подсиненные ситцы, вздувает тюль, сквозь который просвечивает молодая зелень. Действительно, весна за окном. «Смотри-ка, голые слизни добрались до помидоров. Цела ли гашеная известь в нашем чулане?» Анатолий и Оля, как заговорщики, склонились над таинственными буквами с наклоном влево, что снова высыпали над кабиной водителя, как пляшущие человечки Конан Дойля. «О злая морковная муха! Какие ходы в корнеплодах прогрызла ты, мерзкая, нынче! С тобою бороться мы будем безжалостно и без оглядки на малость твою, о муха, взяв часть одну нафталина на девять частей песка, морковная муха!» Оля уже смело отворяет калитку, входит во двор Толиного дома и тонким голосом зовет: «Анатолий Петрович!» — и Толя, провожаемый любопытным взором Шуры, гордо шествует навстречу Оле. У него и плечи распрямились, и в походке появилась небрежность. «Эос летит на своей колеснице багряной. Шлейф ее звездный теряется меж Гончими Псами и Андромедой... Срежь георгины, поставь их в стеклянную вазу с горлышком узким, и к ним ты добавь повилику. Вот и отметим с тобою день твой рождения». Анатолий потрясен: день рождения у него действительно в июле... Наконец-то тайна уловлена игольным ушком конкретного факта, кривая строка подплыла к какой-то реальности. Это знак. Теперь надо во все глаза следить за беспризорными стихами. На Олином столе поверх толстой общей тетради, в которой Оля записывает свои сны, лежит стопка отпечатанных на машинке виршей, в вазе горят георгины. Оля пытается следовать советам неизвестного автора, гашеной известью покрыла помидорные грядки, нафталином с песком вывела морковную муху. Тут подоспело новое указание: «Жук прилетел к нам с далеких брегов Колорадо. Как он расцветкой своею похож на спелую дыню! Взял да оплел каждый куст синеглазки. Ты обери его нежной рукою своею. Смело плесни в банку с жуком керосином... Пусть у себя на брегах Колорадо картошку сжирает!»

Оля в редакции небрежно машет тряпкой на палке, и паутина в углах кабинетов ее не волнует. Если попросят ее, как бывало, сбегать в типографию за свежими гранками, то неохотно сбирается в путь недалекий, сумрачным взором блестя из-под челки пушистой... «Дай зною улечься и, пока тьма не окутала милую землю, дождик ручной, родной нашей речке смиренной, родственный туче, летящей в луга к горизонту, лейкой объятый зеленой, сведи на пахучие дебри смороды, фасоли, морковки, шпината и — в самом дальнем углу — кукурузы». Наш автобус доставляет все новые вести. Радостно щебечут воробьи в яблонях. Анатолий каждый вечер бросает скомканную рубашку в бак с грязным бельем, прибавляя Шуре забот. Пусть знает, что на окраине Россоши в избушке на курьих ножках под розовым абажуром против нее плетется заговор. Надя, свирепо оттеснив мать с порога, кричит во двор: «Папки нет дома!» Но Анатолий уже выскочил из своей конурки, гордый тем, что его отношения с Олей не нужно скрывать от семьи. Их дружба с Олей — это дружба двух подпольщиков, склонивших головы над шифровкой...

Между тем шифр легко прочитывается сквозь модные в этом сезоне оборки на Олином платье. А на работе никто ни о чем не догадывается. Анатолий и Оля здороваются сквозь зубы, как будто между ними нет никакой общей тайны. Только окна в редакционных кабинетах стоят с весны немытыми. Оля держится прямо и, если ее спрашивают о чем-либо, отвечает звонким, счастливым голосом. «Что? Воробьи купаются в пыли дорожной? Это к дождю, дорогая, скорей подвяжи помидоры. Много бинта припас я в нашей аптечке... Да не забудь с парников откинуть ты пленку. Пусть влага щедрая льется с небес, пробирая растенья до корня». Небо склоняет тяжелые ветки с плодами. Осень стекает на землю с далеких созвездий. Синь собирает в свой фокус прохладу ночную. Ночь загустела в пространстве, завязи туч полновесней. Автобус наматывает на колеса стекающие с его стенки строки. Ничего не происходит, кроме наступающей осени. Анатолий уже чувствует утомление от этой игры. Зритель, на которую она рассчитана, то есть Шура, ведет свою параллельную игру с одним человеком — коллегой, преподавателем химии...

Анатолий снова неохотно выходит на крыльцо, Оля на ходу оборачивается, он вяло следует за ней... Что-то копится на темном краю неба, какие-то параллельные вести несутся по своей орбите, как комета, лето закатывается за край горизонта. У Оли белый плащ, и Шура