меня искать ее знакомства, и я нашел в ней умную, энергичную женщину и прекрасную хозяйку. Только что я приехал в Пинегу и объявил о себе в полиции, что путешествую с ученой целью, почтенная эта женщина тотчас же принялась хлопотать совершенно без моего ведома о вызове ко мне отовсюду людей сведущих. Но большую часть, и притом важнейших, сведений о крае я заимствовал все-таки от нее; она знала и рассказала мне много преданий о древней чуди, и замечательно, что она сама собою дошла также до заключения, что эта чудь была финского происхождения. Стараясь всеми возможными сред­ствами способствовать моим ученым исследованиям, супру­га городничего не забывала в то же время и о моих житей­ских потребностях. Я должен был ежедневно обедать у нее; подметив мой вкус, она снабдила меня затем на дорогу мно­жеством любимых мною снедей. Покойный отец этой ред­кой женщины, доктор богословия и философии Эрик Ленквист, был пастором в Оривези, тут во время последней вой­ны она отдала свое сердце одному из русских офицеров и много странствовала с ним по свету, покуда судьба не посе­лила их в бедной Пинеге.

Не без сожаления расстался я с почтенной моей сооте­чественницей и продолжал путешествие к Мезени, до кото­рой зимой считается от Пинеги 143 версты, а от Архангель­ска — 345. Кола на западном берегу Белого моря, а Мезень на восточном — крайние города света и последние точки просвещения. До Мезени живут русские христиане, за нею начинается самоедское народонаселение, большей частью языческое. Уже в Мезени встречал я на улицах закутанных в большие тяжелые шубы самоедов, нанимал несколько в учителя и переводчики, но они неохотно принимали мои предложения и исполняли свою обязанность так плохо, что я вскоре отпустил всех и отправился за сорок верст в Сомжу — деревню, которая в это время должна была быть на­стоящим местопребыванием самоедов. Но и здесь те же не­удачи, потому что на все население нашла страсть к пьян­ству. Я выбрал трезвейшего из всех, но и он оказался реши­тельным пьянюшкой; попробовал взять самоедку — и она не выдержала дня, нанял затем нищего, лишенного средств напиваться, — он был так ленив, что ни на один вопрос не мог отвечать путно. Видя невозможность отыскать этим путем хоть несколько сносного переводчика или учителя, я прибег наконец к министерским бумагам. Вызвав из каба­ка всех бывших там самоедов, я объяснил им содержание моих бумаг и на основании их потребовал, чтоб мне пред­ставили в учителя и переводчики человека трезвого и поря­дочного. Самоеды вообще послушны и трусливы, они тот­час же приступили к совещанию. Выбор их пал на только что прибывшего от Канинского Носа самоеда, по общему мнению, умнейшего и трезвейшего на всей Канинской тун­дре. Его привели ко мне, сначала он и в самом деле казался весьма порядочным, но через несколько часов мои расспросы наскучили ему, и он прикинулся больным: упал наземь, стонал и охал, и ползал у моих ног, умоляя о помиловании, до тех пор, пока, выведенный из терпения, я не вытолкал его за дверь. Вскоре затем я увидел его близ кабака лежа­щим на снегу в бесчувственно пьяном состоянии.

Он лежал здесь не один — все снежное поле вокруг Бахусова храма было усеяно павшими героями и героиня­ми. Все они лежали ничью, полузанесенные снегом. Здесь царствовала тишина могильная, тогда как в кабаке разда­вались неистовые крики, но отнюдь не брани и не драки, напротив, все находившиеся там были в самом веселом и дружелюбном расположении. По временам из кабака выхо­дили полупьяные мужчины с кофейником в руках, броди­ли, боясь пролить драгоценный напиток, с величайшей ос­торожностью по снегу и внимательно осматривали каждого из павших товарищей, очевидно, отыскивая мать, жену, невесту или кого-нибудь из дорогих сердцу. Отыскав же­ланную особу, они ставили кофейник на снег, повертывали лежавшего навзничь, всовывали рыльце кофейника в рот своего любимца и выливали упоительную влагу в его гор­ло. Затем они снова обращали его лицом вниз и тщательно укрывали сие последнее, чтобы обезопасить его от мороза.

Не имея возможности порядочно продолжать даже в Сомже мои филологические занятия, от нечего делать я часто любовался этими нежными сценами, повторявшимися ежед­невно. Большую, однако ж, часть времени я проводил в шатрообразном шалаше, или чуме, нищих самоедов, нахо­дившемся невдалеке от деревни, чум этот был моим уче­ным кабинетом. Крики детей, лай собак и вой ветра не мог­ли, конечно, способствовать основательному изучению язы­ка, но как новичок я находил здесь все-таки много поучи­тельного. Под конец со мной случилось происшествие, ко­торое, может быть, отбило бы охоту к прогулкам в этот чум, если б их не прекратили другие обстоятельства. Раз, сидя в нем вечером, я заучивал некоторые самоедские изре­чения, вдруг, только что я произнес к немалому удоволь­ствию самоедов довольно чисто «тансер нумгана» (у Бога непогода), и в самом деле поднялась жестокая буря. Чум затрещал, снег посыпал в скважины и в дымовое отверстие, ночник погас, и самоеды попрятались под свои меха. У меня не было меха, и мне не оставалось ничего другого, как вы­ползти из чума и отправиться домой в деревню. Расстояние было невелико, но от непогоды страшно затруднительно. Каждый, кто и не испытал непогоды на самоедских тунд­рах, знает, что в бурю и метель трудно и дышать, и гля­деть, и твердо стоять на ногах. Я часто должен был останав­ливаться, чтоб, повернувшись спиной к ветру, перевести дыхание, протереть слепившиеся от снега глаза, отдохнуть от чрезмерных усилий. От этого и от беспрестанных пере­мен ветра я скоро потерял дорогу. Борьба с ветром и снегом и тщетные попытки открыть огонек моего жилища напом­нили мне стихотворение Карамзина, недавно мною прочтен­ное, где описывается колдун, пляшущий в метель. Мне ка­залось, что я нахожусь уже во власти злых духов, и пред­ставление это усилилось еще более, когда я услышал внят­но и подле меня громкий храп. Я, однако, не испугался, но решился исследовать причину этого явления. Это был само­ед, остановившийся в тундре, чтоб дать вздохнуть оленям. «Куда?» — спросил я его. «В кабак», — отвечал мне твер­дый голос. Объяснив самоеду, что я путешествующий чи­новник, я вступил с ним в разговор и, между прочим, спро­сил, сколько запряжено у него оленей. Спрашивая это, я желал учтивым образом сказать самоеду: ты едешь один на стольких оленях, что мог бы и меня подвезти до деревни. Но подозрительный самоед иначе растолковал себе мой воп­рос: он заключил, что я имею намерение завладеть его оле­нями. Он бросился к моим ногам и жалобно стал умолять меня о