— Ты... пришла... ко мне... — пошевелил я спекшимися губами.

— Ага, — шепнула она.

Я взял в обе руки ее ладонь и поднес к небритой щеке.

— Ты лежи, Шура, — сказала она. — Докторша не велела тебя тревожить.

— Мне уже стало лучше сегодня, — сказал я, пытаясь приподняться с подушек. — Мама где?

— Тетка Настасья корову доит. Завечеряло уже...

— Оля, Ольгуня, Олеся... Единственная моя на всю жизнь, — шептал я, покрывая поцелуями ее руку.

— Пусти скорее! Настасья Петровна идет!

— Слушай, люба моя! Вернусь в часть, стану хлопотать для тебя пропуск. Не смогу я там без тебя, Олеся!

С улицы кто-то сердито затарабанил в оконную раму. Ольга испуганно обернулась, привстала с табурета.

— Ольга! — позвал за окном хрипловатый голос. — Ты что, в сиделки подрядилась?

— Иду, мама! — торопливо откликнулась она. — Поправляйся, Шура, — накидывая шубейку, говорила она мне. — Утречком я опять тебя навещу...

Оля легонько притворила за собой дверь, и чуть слышный скрип дверных петель резанул меня по сердцу.

— С чего это Акулина взбеленилась? — спросила из сеней мама. — До чего вздорная баба. Волосья посивели, а уму-разуму не прибавилось, — позвенькивая подойником, вздыхала она. Нацедила мне кружку дымящегося молока. Я отрицательно помотал головой.

— Пей, сынок. Через немочь пей,— уговаривала она.— Молочко парное всяких лекарств целебнее...

Я не отвечал, занятый своими мыслями. Мама подсела на табурет.

— Не майся понапрасну, Шуренька, — осторожно вошла она в мои думы. — Любит тебя Ольга, крепко любит, не сомневайся... Я век прожила, меня обмануть трудно. Только гордая она шибко. Неровней и в тягость тебе не хочет быть. Братеника на ноги поставлю, сама учиться пойду, говорит. И своего она добьется, оттого что девка она настырная. А со свадьбой потерпится, сынок, — глянула она на меня просветлевшими глазами. — Не перестарки ведь вы обои. А настоящую-то любовь прозелень не возьмет. Отец-то твой двадцати семи лет на мне женился, да и самой мне двадцать третий годок шел. А женихались чуть не сызмальства...

Из уголка маминого глаза вывернулась слезинка, она раздавила ее ресницами и вновь улыбнулась мне ободряющей улыбкой.

Под ласковый мамин говорок я задремал и увидел первый за эти дни сон. Стал будто Генька Лапин нашим с Олей сынишкой. Встретил меня из плавания за околицей, повесился мне на шею. А я подхватил сына на руки и гордо пронес через все село: глядите все, какая мне смена растет!

На этот раз проспал я беспробудно до самого полудня. И еще бы прихватил часок, да мама взбодрила меня, неловко потянув из-под меня простыню.

— Вдругорядь меняю, — сказала она радостно, — мокрущие скрозь! Это хорошо, сынок, коли в пот бросило. Значит, переломилась болезнь.

Я и сам чувствовал, что иду на поправку. Посвежела голова, унялась ломота в суставах. Осталась только зябкая вялость во всем теле.

— Гостей у тебя знатно перебывало, — сообщила мне мама.

— Ну да? И кто же?

— Ясное дело, Ольгуня чуть свет наведывалась. После председатель Иван Гордеевич заглянул. В район собрался, спрашивал, не надо ли чего привезти оттуда. Докторша была, сказала, что можно тебе вставать полегоньку. И еще от колхозного комсомола к тебе делегация приходила...

— Чего ж ты не растормошила меня, мама? Негоже вышло: гости в доме, а хозяин дрыхнет середь бела дня.

— Затем они и приходили, чтоб о здоровье твоем справиться. А коли спишь крепко, значит, все в порядке.

Мама обложила меня подушками, чтобы удобнее было мне сидеть в кровати. Все было по-прежнему в нашей чистенькой горнице, но будто впервой глядел я на смоляные узоры на оструганных стенах, на поясной портрет отца в рамке, перевитой моей курсантской ленточкой.

Отец словно подмигивал мне прищуренным левым глазом, на котором когда-то в детстве он рассек веко. «Молодец, что не поддался хвори, сынка, — казалось, подбадривал меня он. — Нас, Костровых, никогда не осиливала хвороба. Валили нас навзничь только колчаковские да фашистские пули...»

Может, раскис я после болезни, только закипели в моих глазах непрошеные слезы. Захотелось снова стать мальцом и прижаться лобастой башкой к щетинистому отцовскому подбородку.

Глава 11

«В этот раз мне чертовски хотелось выиграть поединок у Вялкова. Нет, не из мелочного честолюбия. Просто мне хотелось доказать ему, что ни в какой академии ума не добавляют. И я решил противопоставить расчетливой академической тактике свою, доморощенную, основанную на дерзком риске. Прорваться там, где меньше всего ждут, нанести удар и уйти незамеченным — таков был мой план. А если обнаружат — закатать такие заячьи петли по курсу и глубине, чтобы там, наверху, у операторов глаза полезли на лоб от удивления!,.»

Заход в бухту требует от командира хорошего навыка. С обеих сторон входного фарватера подстерегают лодку опасности. Направо турецким ятаганом выгнулась песчаная коса, налево — каменная банка. Чуть зазевался — либо на мели, либо днищем на камень, как на доковый стапель. И то, и другое здесь уже случалось. Повреждений немного, а стыдобищи — на всю жизнь.

Черная, дегтярная вода лениво расплескивается под форштевнем «тридцатки». Впереди уже темнеют редкие зубья причалов. Костров направляет лодку под углом к одному из них. Старается вовремя застопорить машины, чтобы матросам швартовых команд не пришлось натужить пупы, подтягивая на капроновых канатах тысячетонную махину.

— Быстрее трап! — торопит Костров суетящихся внизу людей, а взгляд его прикован к желтым пятнам автомобильных фар, которые щурятся на дороге от штаба.

Адмиральская «Волга» круто разворачивается возле причала.

— Почему опоздали со временем нанесения удара? — без предисловия спрашивает Мирский.

— Устраняли поломку в схеме стрельбы, товарищ адмирал, — запинаясь, докладывает Костров.

— Что за поломка?

— Сгорел трансформаторный блок.

Адмирал нахмурился.

— Причина?

— Ошибка оператора, товарищ адмирал. Поторопился включить высокое напряжение...

— Кто виновник аварии?

— Я, товарищ адмирал.

— Вы — само собой. А кто спалил блок?

— Виноват лично я, — твердо повторяет Костров. — Моим приказанием за пульт был посажен ученик.