С некоторых пор мое отношение к Израилю изменилось. Первоначальная эйфория уступила место глубокому скептицизму. Я находилась в военизированной стране, окруженной враждебно настроенными соседями. Я прекрасно понимала, как велика угроза, нависшая над израильской нацией. Конфликт, в который она была втянута, выглядел неразрешимым. Когда живешь в этой стране, начинаешь смотреть на мир предвзято.

Не могу сказать точно, когда у меня началась депрессия. Я только помню, как однажды гуляла одна по Тель-Авиву. В сердце не осталось ни счастья, ни открытости миру, только печаль. Ни радости, ни любопытства. Между мною и окружением будто выросла стена.

Когда я делала вдох, мне не хватало воздуха. Словно что-то сжимало мое горло. Я все больше уходила в себя, мне не хотелось ни с кем общаться. Из дома выходила только по необходимости — на работу или в библиотеку. Ноа и Анат я ничего не говорила о своем состоянии. Да я бы и не смогла внятно объяснить, что происходит.

Что не так? Объективных причин для меланхолии я не находила, тоски по родине не испытывала. Меня постоянно навещали друзья и приемная семья. Направление учебы я выбрала правильно: наконец занималась тем, что мне по-настоящему интересно.

Сколько бы я ни копалась в себе, мое состояние оставалось загадкой. Я постоянно чувствовала вину, поскольку видела, как живут люди в палестинских лагерях для беженцев. По сравнению с ними я вела потрясающую жизнь, у меня было все, что нужно. Почему не получалось ценить это? Почему мне было так плохо?

Я подумала, что, наверное, причину меланхолии нельзя установить с ходу. Она могла скрываться гораздо глубже.

Было очень сложно сосредоточиться на дипломной работе. Я занималась как проклятая, но голова оставалась пустой.

* * *

В то время к Дженнифер приехала приемная семья. При виде сестры Маттиас оторопел: «Она напоминала выжатый лимон. Я с тревогой наблюдал за тем, как она живет. Дженни с головой погрузилась в учебу и исступленно докапывалась до мелочей, будто хотела этим что-то доказать». Ему показалось, будто Дженнифер стремилась продемонстрировать приемным родителям, что чего-то стоит. «Словно ее можно было уважать, только если она добьется лучшего результата».

Ноа и Анат тоже заметили, что дела у Дженнифер идут не очень хорошо, но от помощи она отказывалась. «Какой бы крепкой наша дружба ни была, свои проблемы Дженни привыкла решать сама».

* * *

Итоговые экзамены я сдала чудом. После этого я пригласила Ноа, Анат и еще пару друзей на ужин. А на следующее утро уехала.

Вернувшись в Мюнхен, я начала посещать психотерапевта. Одновременно устроилась в редакцию на баварское телевидение. Во мне что-то надорвалось после дня рождения, когда мне исполнилось двадцать семь. Во время разговора с начальницей я начала рыдать и не могла остановиться.

Дни напролет я лежала в кровати, укрывшись одеялом с головой. Мне позвонила подруга, я взяла трубку и попросила набрать мой номер через полгода. Никого не хотелось видеть. Хотелось лежать в кровати и спать.

Люди, ни разу не сталкивавшиеся с депрессией, не представляют, каково это. Многие считают депрессию просто плохим настроением: какое-то время человеку «не очень», а потом вдруг становится лучше.

Мне лучше не становилось. Я будто попала в глубокий омут. Мне не хватало воздуха, я боялась задохнуться. В самые тяжелые моменты мне хотелось умереть. Прежде у меня и мысли не возникало о самоубийстве. Теперь же я надеялась, что меня собьет машина, когда я буду переходить дорогу, и на этом все кончится.

Я подала заявку на курсы повышения квалификации в Лондонской школе экономики. Ее одобрили, но из-за своего состояния я не смогла приступить к учебе. Вместо того чтобы учиться в Лондоне, я трижды в неделю ходила на терапию.

Первым методом психотерапии, который я выбрала, стал классический психоанализ. Я ложилась на кушетку и рассказывала о переживаниях и тревогах: часто вспоминала прошлое и сны.

На одном из сеансов снова возник вопрос о матери. Базовое ощущение брошенности никуда не исчезло, я лишь его вытеснила. И тут вдруг я задумалась об отце.

В начальной школе дети всегда приставали с расспросами, откуда я и почему у меня темная кожа. Сначала я говорила, что мой отец — вождь африканского племени — катается на слоне в джунглях. Потом начала называть себя дочерью Иди Амина — жестокого диктатора, правящего Угандой в 1970-х годах. Больше никого из африканских правителей я в детстве не знала. Я надеялась, что меня оставят в покое, когда поймут: я не хочу обсуждать эту тему.

Переехав в Париж, я целыми днями торчала в африканском квартале Гут-д`Ор, 18-м административном округе. На рынке продавали батат и маниок, рядом лежала копченая щука, больше похожая на засохший кусок резины. Уличные торговцы предлагали купить арахис и жареную кукурузу. Женщины носили одежду из ткани, расписанной в стиле батик. Детей держали за спиной, а покупки водружали на голову. В парикмахерских желающим заплетали косички. Над одной из палаток развевался тоголезский флаг.

Африка вдруг стала очень близкой.

Для меня это был другой мир. В то же время я себя чувствовала как дома. Мне нравились ритмы африканской музыки, пестрая суматоха. И главное, никто больше на меня не пялился и не косился.

Чернокожих в Германии очень мало. Когда мы встречаемся на улице, киваем друг другу, здороваемся, хоть и не знакомы. Нас объединяет темный цвет кожи.

В африканском квартале Парижа моя внешность вдруг начала смотреться органично. Впервые в жизни я почувствовала себя одной из многих.

Темную кожу я унаследовала от отца. Где он сейчас живет? Кто он? И кто я?

Я решила разыскать его и отправилась в ведомство по делам молодежи. Узнала, что он живет в одной из деревень Германии.

Написала ему пару строк. Спросила, не хочет ли он со мной увидеться. Ответ пришел через несколько дней: бумага нежно-зеленого цвета, почерк с завитушками, изысканная манера выражать мысли. Отец поблагодарил меня за письмо и признался, что давно надеялся получить от меня весточку. Теперь у него отлегло от сердца. Он с большим нетерпением ждет встречи, будет очень рад со мной наконец познакомиться и наверстать то, в чем ему долгие годы было отказано.

Мы договорились посидеть в ресторане. Он подарил мне розу.

Мой отец — нигериец из народа игбо, родом из Умуту, маленького городка на юго-востоке Нигерии. Игбо изначально занимались лесным