— А ну, сука, кто кого, — цедит сквозь зубы Генка. — Иди же, сука!.. — густо дышит морозным паром. — Иди!..

Из кустов, словно приняв вызов человека, вышел долговязый волк. Он худ, он голоден, он зол не меньше Генки на морозную зиму, на то, что не уродились в этом году на дубах желуди, — ушли далеко кабаны, убежали в горы косули… Облизывается зверь, приседает на задние лапы, как для прыжка. Дыбом поднимается шерсть на загривке.

Теперь они стоят друг против друга всего в пяти-шести шагах, не спускают настороженных глаз. Генка крепче сжимает рукоять ножа, он не чувствует, как стынут пальцы, как морозище разгуливает под пальто.

— Ну, прыгай же, гад! — снова цедит Заварухин, наклоняет голову. Для лучшего упора выставляет вперед левую ногу. У него в руках нож, в груди жар, сейчас Генка сильнее зверя.

Глаза их встретились. Заварухину кажется, что видит он черные волчьи зрачки — неосмысленные, холодные, как сам снег. Волк заскулил обиженно, разочарованно и юркнул в кусты.

— Ха! Сдрейфил! — победно рассмеялся Генка. — Ха-ха-ха!

— Ха-ха-ха! — эхом откликнулась тайга.

— У-а-а! — злым воем из дальней чащобы отозвался волк.

«Не накликал бы стаю? — тревожно подумал Заварухин. — Тогда кончилась жизнь», — и тут только парень почувствовал, что чертовски хочется жить. Ведь жизнь-то еще впереди. Не оглядываясь, почти бегом кинулся Генка по своему следу. До самого поселка бежал без оглядки, совсем выдохся. Упал грудью на плетень, отдышался. Встал, стряхнул с пальто снег. Кончики пальцев на левой руке, в которой держал нож, побелели, стали деревянными. Генка усердно принялся оттирать их снегом. Тер до тех пор, пока не заболели. Сунул руки в карманы — рукавицы обронил в тайге. Затем не спеша, как с прогулки, побрел через тот же огород в поселок. А ноги в коленках часто-часто дрожали, по спине разгуливал неприятный холодок. И в душе у Генки пусто и холодно, как в прогоревшей печи.

3

— Из души вырвали! — Наумов грудью налег на стол, горячо выдохнул в лицо Волошину. — Да ты понимаешь, что значит этот резерв?! — он отвалился на спинку стула, издал тяжелый вздох. Конец шерстяного шарфа угодил в развалистую, как лохань, самодельную чернильницу. По настольному стеклу пунктиром протянулись фиолетовые штришки. Леонид Павлович перестал дышать, брови испуганно вскинулись. «Всыплет жена», — только и подумал он. Как-то сразу обмяк, скис. — Весь вывезли? — уже без всякого запала спросил Наумов. Стянул с шеи шарф, аккуратно сложил его, сунул в ящик письменного стола. «Отдам уборщице, пусть отстирает… — нашел выход Леонид Павлович. — Жене скажу — в конторе забыл…»

— Сегодня-завтра закончим, — спрятал в ладони улыбку Волошин. Эти дни он только и говорил о своей дочери. Как же, в поэты выходит, фамилию Волошиных теперь весь край узнает. Чего греха таить, были в голове у старого мастера и такие мысли: выйдет Ритка замуж, обменяет паспорт — и конец фамилии Волошиных. «Только бы дело не забывала, а так пусть стишки пописывает», — думал Илья.

— Ты, Леонид Павлович, не серчай за резервный лес, — проговорил Илья. — Пока дороги расчищали, вывозка полным ходом шла. А сейчас и на лесосеки поднажмем. Вон Витька Сорокин рискнул, прогнал волок по болоту, как пошли дела! — Волошин да и другие на лесоучастке не знали, что душой этого рискованного дела оказалась Рита. — Ладно, я пойду, — шумно поднялся Илья. Нахлобучил на самые глаза меховую шапку. Пискнули под тяжелой поступью доски пола.

После пурги мороз спал, стал мягче. Небо чуть-чуть задумчивое. У Ильи походка охотничья — с носка на пятку. Минуя сорокинский дом, Волошин заслышал шарканье рубанка. «Что это Данилыч мастерит? — приостановился Волошин. — Давненько старика не видал, надо бы заглянуть…» — Он втиснулся в узкую калитку, прошлепал валенками к летней кухне.

— Здравствуй, Поликарп Данилович! — приветствовал от двери Илья, путаясь ногами в стружках. Пряный лиственный запах ударил в нос.

— А, Илья, здорово, здорово! — поднял от верстака голову старик Сорокин. На нем была ватная поддевка и лоснящийся фартук.

— Шел мимо, слышу стругаешь, дай, думаю, загляну на минутку. — Волошин огляделся, поднял с пола чурбак и оседлал его. Взгляд упал на какое-то странное сооружение, высившееся в углу кухни. Пригляделся — да никак это на памятник похоже? От удивления Илья чуть не сполз с чурбака.

— Ты кому это памятник мастеришь?! — наконец спросил он.

Старик Сорокин нагнулся, полез за чем-то под верстак.

— Себе думаю, Илья, заготовочку… — поперхнулся, закашлялся — невпопад соврал Поликарп Данилович. Но врать, так врать. Вылез из-под верстака, к бороде стружка прилипла, раскачивается. — Умру, поставят еще на могиле палку какую…

— Да ты что?! — изумился Волошин. — Кто загодя памятник себе готовит? Ведь ты не фараон египетский…

— Может, и фараон, — прикинулся дурачком Поликарп Данилович. — Всяк человек по-своему с ума сходит… — Он склонился над верстаком да как шарканет рубанком, стружка так и закрутилась в колечки. — Ты как-нибудь вечерком, Илья, забегай. Поговорим, бутылочку перцовой раздавим, — забубнил старик Сорокин.

— Ладно, зайду помянуть твою душу, — все еще не придя в себя, отвечал тот. И боком, боком к двери. Рысцой через двор, в калитку. — Фу, — облегченно выдохнул Волошин. — Дребедень-то какая. Неужто старик умом рехнулся?.. — Илья несколько раз останавливался, оборачивался и во все глаза смотрел на летнюю кухоньку, гнездившуюся в просторном сорокинском дворе. А из нее все так же доносилось равномерное пошаркивание рубанка.

— Стоп! — Илья поднял руку. Лесовоз, шедший с нижнего склада, зашипел пневматическими тормозами. Волошин сел в кабину и всю дорогу до мастерского подучастка обалдело размышлял о причуде старика Сорокина. И только уйдя с головой в заботы дня, он забыл о ней.

Клином врезалась порубь в нетронутую тайгу. На свежие срезы пней через день-два садились ухарски сдвинутые набекрень шапки снега. На мастерском подучастке Волошина, кроме тракторов, на трелевке работало десять лошадей. Наумов таки свое слово сдержал — лошади теперь не зря поедали государственные деньги. Сперва лесорубы да и сам Волошин смеялись над затеей начальника лесопункта, но потом приумолкли. Ни много, ни мало, каждая лошадь подвозила к верхнему складу по одиннадцать-двенадцать кубометров в день. Заведовать «лошадиным хозяйством» Наумов отрядил Наливайко. Завхоз сперва было упирался, но потом взялся за дело. Он целыми днями просиживал в обогревательной будке. Когда к верхнему складу подъезжала лошадь, Еремей облачался в тулуп, выбегал на улицу и переругивался с возчиком. На том и замыкался круг его обязанностей как руководителя «лошадиного хозяйства».

— Проваливай-ка ты в поселок! — приехав на верхний склад, рассердился Илья. — Без твоего руководства управимся!

— Не ты меня сюда определил, не ты и снимешь. — Из высокого воротника