Шрифт:
Закладка:
Маргарита Олеговна вновь встала. Прошлась по комнате. Опять подошла к окну.
«Как тебе объяснить? – сказала она, наблюдая собственное отражение в оконном стекле. – Я так привыкла. Вот сейчас умрет он, что я буду делать? И сама, наверно, умру…»
«Он думает, что я мщу ему, – продолжала она, после минутной паузы, поворачиваясь обратно лицом к своей собеседнице. – Когда кормлю его, когда убираю за ним, и тем, что он вот в доме живет, в моем доме, а я, ютясь, во флигеле. И что не бросила его во всю жизнь, уже разведенной будучи – он думает, это я тоже из мести. Я и сама, признаюсь, какое-то время так думала, вслед за ним. Но потом, пришла к выводу, что не справедливо я думала. И хоть я действительно его не простила, и, наперед знаю, что не прощу никогда, все равно не из мести я Желткова своего терпела и терплю, но из гордости, и еще из чего-то, что хорошенько и самой себе объяснить не умею…»
«Почему я тогда к нему поехала, в З., в ожоговое отделение? Не из жалости. И не из чувства долга. Никакого долга у меня перед ним к тому времени уже не было, и даже по бумагам. Развели меня с Желтковым, – напрасно поджег себя, – развели меня с ним тогда и без его присутствия. Все тот же добрый старичок, судья, хмуривший брови для важности, пожалел меня и развел. Единственный человек, кто отнесся с сочувствием ко мне, из всех из них. «Невозможный муж?» – спросил он тогда понимающе. «Невозможный», – ответила ему я. С того дня я опять Ива́нова».
«Ива́новой я его тогда в «ожоговом» и навестила. Почему? Не могу тебе ответить. Но с убеждением скажу, что не Ивановой бы я тогда в З. не поехала. А почему так? Тоже из-за гордости наверно. Наверно с тем и поехала, показать, что вот я, не Желткова уже, а Ива́нова, чтобы видел. Только я ему тогда строго настрого запретила себя в дальнейшем преследовать, сказала, на порог теперь не пущу. Сказала, что теперь и в самом деле может считать, будто «ничего и не было». И, представляешь, послушался. Полгода я о нем после не слышала и не знала. А потом… Потом мать у меня умерла. Кто ему сообщил?.. Я себя так одиноко тогда чувствовала. Я ему обрадовалась, представляешь?..
Маргарита Олеговна отошла от окна и, обратившись к маленькому комоду возле трюмо, достала из нижнего ящика постельное белье и подушку. Положила все это рядом с Антониной Анатольевной, на диван.
«Разреши», – попросила она привстать свою подругу. После чего разложила диван и застелила на нем простынь.
«Бывает, по полгода молчим, – сказала она после проделанной работы. – Это я его к тому приучила. Другая… Другая бы – руки фертом и… Избавила бы ни его так себя от… Молчанием ничего не разрешишь, а только удвоишь муку. Потом, глядишь, и привычка. А горче нет ничего, чем с мукой в согласии жить», – сказала Маргарита Олеговна и направилась к выходу.
«У меня там тоже есть постель, в доме, ты не переживай, – задержалась она у двери, – заправленная двадцать лет стоит… Калитка не запертая, – добавила она значительно. – Спокойной ночи».
«Спокойной ночи» – ответила Антонина Анатольевна.
Романтические приключения доблестного кавалергарда
Пряников забылся скоро.
Два подхода по три по пятьдесят «коньячку» за распивочной стойкой Ресторана «Искры» довольно скоро произвели свое действие, и Дмитрий Сергеевич неожиданно почувствовал себя на коне, как говорится. Такое чувство для Дмитрия Сергеевича было если не ново, то, во всяком случае, неожиданно. Мы уже описывали в предыдущих главах, что в последние полгода ему даже и вполне собой быть не приходилось; день же прошедший, казалось, должен был в конец доконать его. И тут, как будто даже какое-то освобождение, ото всего. Как будто гора с плеч. Как будто ничего и не было удручающего, и вообще никогда. И более того, как будто ничего удручающего вообще никогда и не предвидится впредь. Словом, горизонт чист, совсем чист. Кроме того, с шестой выпитой рюмкой, почувствовался Пряниковым необычайный прилив душевных сил, и непреодолимый позыв к действию почувствовался им тоже. Предметы расплывались перед ним, но он смотрел пристально, вглядывался зорко, и с успехом опять отличил одно замечательное декольте, пленяющее взор, выделяющееся на общем фоне танцующих и всех прочих. Тут же припомнилось Пряникову, что и он-то ведь не самый плохой в мире танцор, что он, напротив, вовсе даже не плохой танцор, что в юности на танцы он ходил не зря, конечно. Доблестным кавалергардом устремился он на танцевальную площадку, побуждаемый воспоминанием этим. Судьба благоволила его решимости и настрою. «Кузиновский соловей» Петр Борисович как раз в эту минуту взял в руки микрофон (тот самый, что некогда пропустил сквозь себя «Зайку» Киркорова), чтобы и самому блеснуть талантом и осчастливить публику первой в своем репертуаре песней: «Натали». Обладательница декольте, и ранее не обделенная вниманием, теперь с первым аккордом классической для всех кузиновцев композицией, словно осененная неким магнетическим ореолом, оказавшись в самом центре зала, образовала вокруг себя целый круг соискателей ее отличительного взгляда, должного расположить к партнерству. Среди прочих, составителей этого круга, очутился и Пряников, но только на одну секунду. Чувствуя за собой преимущество, хотя бы уже в одной осанке, он выступил вперед, легким наклоном головы приветствовал даму и чрезвычайно ловко обвил ее талию. Такому напору нельзя было не подчиниться и уже несколькими мгновениями после, дама с декольте, поддавшись полностью своему неожиданному кавалеру, по-настоящему вальсировала на глазах изумленной публики, и несколько изумленная сама, под мотив «Натали». Стоит ли говорить, что остальные претенденты, подавленные таким, можно даже сказать, гроссмейстерством конкурента, сникли сами собою. Дальше… Дальше кузиновский «соловей», быть может, пребывая во вдохновении, может, в угоду Терпсихоры, присутствие которой на танцевальной площадке такому тонкому эксперту не различить было нельзя, во всяком случае, никак не поперек интереса танцующих, исполнением следующей из своего репертуара композиции, повествующей
