Войдя в шатер рязанского князя, Всеволод Михайлович с удивлением обнаружил того понуро сидящим за столом в гордом одиночестве. Перед ним лежала тонко выделанная шкурка, на которой, если приглядеться, можно было прочитать не слишком аккуратно нацарапанные слова. И, судя по сгорбленной фигуре немолодого уже мужчины да опущенным вниз плечам, содержимое этих слов было далеко не радостным…

– Что, Юрий Ингваревич, дурные вести?

Свой вопрос Всеволод Михайлович задал очень осторожно, со всем возможным сочувствием и участием. Но когда государь Рязани поднял на него глаза, владетель Пронский вздрогнул: такую черную тоску редко когда прочтешь в человеческом взгляде! Было очевидно, что случилась беда.

– Сын мой… Федор Юрьевич… Мертв… Убил его Батый!

На последних словах Юрий Ингваревич едва не вскричал, кулаки его сжались от бессильного гнева, но тут же голова его рухнула на грудь, а плечи затряслись. Князь Рязанский сдавленно, по-мужски тяжело зарыдал от раздирающей на части душу боли, а Всеволод Пронский замер, словно громом пораженный. Он и сам безмерно любил своего сына и наследника Михаила, названного им в честь подло убитого на съезде в Исадах отца. И он понимал, хотя и не мог прочувствовать (и не желал никогда испытать!), какую душевную боль испытывает в сей миг Юрий…

Выждав немного, он все же решил уточнить:

– От кого весть черная пришла? И что случилось у Батыя в ставке?!

Князь Рязанский с трудом поднял голову и направил на союзника исполненный боли взгляд покрасневших от слез глаз. Не сразу справившись с собой, он все же сумел вымолвить:

– Человек верный, что с сыном был, успел голубя отправить с посланием… Только и написал, что Батый сына убил, а что, как, неизвестно… Видать, татары все посольство истребили – слова царапаны явно в спешке.

Юрий Ингваревич подал Всеволоду шкурку, на которой действительно было криво выцарапано: «Батый Федора живота лишил». Помолчав немного и дождавшись, когда сраженный страшным горем отец чуть успокоится, князь Пронский уточнил:

– Что же теперь делать собираешься?

В глазах союзника промелькнула пока еще не вырвавшаяся целиком ярость, и он жестко ответил:

– Что-что! Землю свою защищать от врага! Устроим засаду на дороге да ударим всей ратью! А уж там я за сына с поганых спрошу самолично, своей рукой! Ой спрошу…

От лютой ненависти, что напитала слова Юрия Ингваревича, у Всеволода Михайловича по спине побежали мурашки. Однако он нашел в себе мужество решительно возразить:

– Ты не княжество защищать собрался, а мстить! Горе твое отцовское велико, не спорю, но ты по первому не отец, а князь! За тобой не только семья твоя, в том числе и внук новорожденный. За тобой целый народ, земля огромная! Пятнадцать тысяч воев собралось под твоим началом, и ведь каждый из них чей-то сын!

Горько усмехнувшись, государь Рязани с издевкой в голосе ответил:

– И что же хочешь тем сказать? Что вместо брани с погаными мне воев отвести вглубь земель своих? Тех самых воев, что пришли сюда по моему зову, чтобы защитить отчизну от ворога?! Подумай сам, Всеволод Михайлович, могу ли я отступить хоть до той же Рязани и в осаду сесть со всем войском, покуда враг княжество разоряет беззащитное?

Однако князь Пронский не смутился речами Юрия Ингваревича и веско произнес:

– Ежели ты положишь всю рать на границе, то княжество так или иначе падет, и никто уже не сможет защитить людей! Нам хотя бы помощи владимирской дождаться…

– Да неужто?! Но это мы еще посмотрим, падет моя рать али нет! А помощи от Юрия Всеволодовича не жди – голубь от верного человека так и не прилетел с известием о согласии князя Владимирского нам на помощь прийти. Послы же татарские и вовсе заявили, что Юрий Всеволодович теперь их союзник!

Храбрится потерявший сына отец, ярится, жаждет силой помериться ратной с погаными – то понятно Всеволоду Михайловичу, понятно как отцу. Но не как князю, за людей своих перед Богом ответственному!

– Татары много чего могли сказать, да и мы разве сами данниками Батыя не назвались? А голубь – тварь Божья, мог и не долететь, мало ли в лесах наших птиц хищных?! Глупо, Юрий Ингваревич, принимать бой в одиночку! Ведь на одного нашего ратника приходится семеро татар! Погибнет рать без толку, даже если вдвое больше поганых истребим, даже втрое! И тогда уже вся земля Рязанская, да Пронская, да Муромская запылает, некому будет Батыя остановить!

Впервые за все время разговора в глазах Юрия Ингваревича проявился интерес:

– Откуда же тебе известно про семерых на одного?

Всеволод Михайлович ответил прямо, не таясь:

– Прибыли сегодня ко мне вои елецкой сторожи. Они боярину твоему, Евпатию Коловрату, в степи полоняника добыли да про число орды вражьей все выведали. О том и сам Коловрат написал в грамоте!

Однако же князь Рязанский последним словам всерьез удивился, нехорошо так удивился:

– Это ж надо, а?! Мы, значит, сколько разъездов татарских тайком перехватили, с посольством сына моего дружинников верных отправили, чтобы выведали они число поганых, да так его никто точно и не разузнал. А тут вдруг вои сторожи елецкой взяли языка, да он им все и выложил! И боярин Коловрат, вместо того чтобы мне тут же послание написать да воев с ним отправить, отправил его тебе?! С каких пор ты, Всеволод Михайлович, Елец в вотчину получил, воями его распоряжаешься, что они тебя за старшего чтят?!

Князь Пронский несколько смутился, после чего ответил:

– Не мне. Сыну моему, Михаилу, Евпатий грамотку послал.

Юрий Ингваревич тут и вовсе рассмеялся, правда, невесело как-то, а жестко, зло:

– Ха-ха-ха-ха! Вот, значит, даже как! Ну-ка, приведи ко мне воев сторожи, грамотку от Коловрата принеси, а я воеводу Елецкого покличу. Очень уж интересно мне потолковать с ними лицом к лицу!

…Пришел я в себя от ушата ледяной воды, вылитого на лицо. И еще не успел даже осознать, что происходит, как меня тут же отвязали от коновязи (и как я успел сюда попасть-то?!) да, закинув на спину коня, перед седлом всадника, повезли в неизвестном направлении.

Все мои попытки заговорить с наездником из числа дружинников пронских обернулись прахом, столкнувшись со стеной презрительного равнодушия! Однако чем дольше мы находились в пути, тем богаче были палатки и шатры воинские, встречающиеся нам на пути, а когда конь подо мной, наконец, остановился, я увидел роскошный, расшитый позолотой шатер, стоящий на возвышении отдельно от прочих. Покруче будет, чем у Всеволода Михайловича!