Нам отвели довольно большой кабинет с двумя окнами и одним столом.

Павел Гордеич сказал, что заглянет к своим коллегам, в угрозыск. Мне принесли уголовное дело Жабина. Симпатичный сержант-казах притащил огромную пишущую машинку, водрузил ее на стол — трудитесь, товарищ лейтенант!

Не буду перечислять, какие документы я перепечатывала: юристы и так знают, а не юристам это в общем-то безразлично. Но, печатая, я то и дело посматривала на часики. Прошел час — Павла Гордеича нет. Другой — нет. Понимаю, что человек занят делом, что приехал не для того, чтобы сторожить меня. Понимать-то понимаю, но странное дело — в душе досада: бросил тут одну.

Он явился еще через час — озабоченный, недовольный. Объяснил, что Жабин сейчас в колонии, в соседней области, километров за пятьсот, и он туда едет. За два дня обернется.

И он уехал, и я два дня, до субботы, жила спокойно.

Пришла суббота. Все бумаги, которые отпечатала, положила в папку: у меня есть такая, коричневая, плотная, с отжимной пружиной, очень с ней удобно. С утра думала: явится Павел Гордеич, позавтракаем — и на вокзал: авиабилеты из Алма-Аты я заказала на воскресенье. Но к завтраку Павел Гордеич не появился. Я то сидела у окна маленького номера гостиницы, то лежала на широкой, почему-то белой деревянной кровати, смотрела в высокий с маленькими трещинками потолок... На улице было нестерпимо жарко, но в комнате стояла прохлада.

Часов в двенадцать не вытерпела — пошла в горотдел. Спросила дежурного, не знает ли, когда вернется капитан, что приехал со мной? Дежурный ответил, что Павел Гордеич звонил и просил передать, что вернется вечером, вам же домой без него посоветовал лететь, он еще тут задержится.

Вот это шуточки! Без него! Что же он такое раскопал, что должен остаться?

Павел Гордеич пришел ко мне в номер вечером. Взял стул, сел у темного распахнутого окна. По его осунувшемуся усталому лицу и твердым морщинкам в уголках губ поняла: произошло что-то серьезное.

— Вот такие тут пироги, — сказал спокойно, словно равнодушно.

По приезде ему, оказывается, допросить Жабина откровенно не дали. Начальник колонии куда-то названивал. Потом объявил, что без ведома прокурора разрешить допрос Жабина не может. Прокурор тоже куда-то звонил, заявил, что нужно разрешение прокуратуры республики.

Я представила себе, какими глазами смотрел Павел Гордеич на чиновников в мундирах, ведь они хорошо понимали, что творят произвол.

На другой день Павел Гордеич позвонил в Алма-Ату, в угрозыск республики. Его спросили: зачем вам, товарищ капитан, лезть в это дерьмо? Оставьте в колонии вопросы, Жабина допросят, получите готовый протокол...

Павел Гордеич усмехается:

— А я им отвечаю: ладно, согласен. Только позвоните в колонию, а то здесь со мной и говорить не хотят.

После этого от начальника оперчасти колонии и узнал, что кроется за всем этим. Оказывается, Жабин сбывал анашу не один, была у них целая группа. Одни собирали коноплю, другие перерабатывали, третьи продавали. Был в той группе парень, мать которого при высокой должности в горисполкоме. Когда началось следствие, Жабин на первом же допросе все выложил — думал: того парня тронуть не посмеют, значит, и он выкрутится. Переполох и в самом деле поднялся — выше некуда, но результат вышел не тот, на который рассчитывал Жабин. Его обвинили в том, что он умышленно чернит уважаемых людей. Клевещет! Словом, под суд пошел один Жабин.

Начальник оперчасти тоже позвонил кому-то в Алма-Ату, а потом вызвал в свой кабинет Жабина и сказал ему, что я из Сибири и хочу с ним потолковать, добавил, — говори смело, как мне рассказывал, и ничего не бойся! Жабин тогда усмехнулся и заявил, что ему бояться нечего, свой, мол, срок он оттянет, а выйдет, тогда кое с кем посчитается.

Рассказывая, Павел Гордеич встал со стула, пошел неслышно по толстому ковру — высокий, плечи крутые, а в глазах горечь...

— Понимаете, Антонина Петровна? Шкоркина опознать никого из банды не может. Они как делали? Шкоркина перед выездом шлет до востребования телеграмму на какого-то Жубаева или Жабарова: «Приеду двадцатого». А кто они такие — Жубаев и Жабаров, ведать не ведает. На вокзале ее встречают, отдают пакет с анашой, забирают деньги, вручают обратный билет. Она уезжает, даже в город с вокзала не заглядывает. Год этот канал действует, а Шкоркина так Жабина и не видела. Жабин говорит — так придумал Нигмат, у которого мать в горисполкоме. А кто носил на вокзал пакеты с анашой, брал у нее деньги, покупал Шкоркиной билеты, этого и Жабин не знает. Жубаев и Жабаров, на которых Шкоркина давала телеграммы, тоже лица подставные...

— Действительно, дела, — говорю. — А протокол где? Мы этим показаниям дадим ход через Москву.

Павел Гордеич — с горечью:

— Ничему мы с вами пока хода дать не можем! Вы разве не поняли? Был откровенный мужской разговор. Без записи. Когда Жабина увели, мне начальник оперчасти сказал: «Оставляйте ваши вопросы, допросим Жабина без вас и протокол пришлем». А я говорю: давайте, Жамал Нуриевич, сделаем это вместе, чтобы вас не подвести. А он этак на меня глянул — глазищи черные, раскосые, бешеные: чем же вы меня можете подвести? Я за показания Жабина ответственности не несу, вопрос в другом: куда вы с этими показаниями потом денетесь? Сюда же и пришлете, в МВД республики, так ведь? А что тут с этими показаниями сделают — понимаете? Так зачем же ломать комедию? Будто вы что-то расследуете? Будто ваше следствие кого-то изобличит, будто виновные предстанут перед судом?

Павел Гордеич смотрит на меня — улыбка косая, уголком рта, я такой у него еще не видела.

— И все же я договорился с Жамалом Нуриевичем — во вторник приеду, оформим протокол вместе. А в понедельник потолкую тут с ребятами. Надеюсь, не все же они послушно руки по швам держат перед исполкомовским начальством. А вы, Антонина Петровна, отправляйтесь завтра первым автобусом в Алма-Ату, к рейсу успеете. Ей-богу, поезжайте, хоть за вас у меня душа не будет болеть, как вы тут одна... — И снова глаза стали у него добрые, теплые...

Дома, оказывается, третий день льет дождь. Сыро, холодно.

Первым делом звоню в больницу: может, со Светловой можно встретиться? Женщина, снявшая трубку, пошуршала страницами журнала,