Было уже поздно, когда мы добрались до шатров. Вперед отправили посланника с распоряжением служанкам готовить на всех вечернюю трапезу, и нас встретили запахи свежего хлеба и жарившегося мяса. Однако предстояло еще немало хлопот, если мы хотели устроить достойный праздник в честь воссоединения и примирения сынов Исаака. Женщины немедленно взялись за работу, а нас с Тавеей отправили собирать дикий лук возле самой реки. Мы послушно кивнули, но, едва оказавшись на расстоянии от взрослых, весело рассмеялись. Наконец-то мое желание исполнилось: можно было побыть наедине с двоюродной сестрой.

Мы с Тавеей решительно направились к месту, где рос лук (я присмотрела его еще в первый день нашего пребывания на берегах реки Яббок), и без труда заполнили целую корзину.

После чего решили, что нашим матерям не обязательно знать, как быстро их дочери справились с поручением: можно, воспользовавшись свободой, опустить ноги в воду и вволю поболтать.

Когда я выразила восхищение медными браслетами на запястье Тавеи, она рассказала в ответ историю жизни ее матери. Исав был поражен красотой юной Васемафы, впервые увидев ее на рынке около Мамре, где жила наша бабушка Ревекка. В качестве платы за невесту он предложил отцу девушки не только овец и коз, как то было повсеместно принято, но еще и не менее сорока медных браслетов, чтобы, по его выражению, «запястья и лодыжки громко заявляли о ее красоте». Исав любил Васемафу, но та страдала от жестокости старшей жены, Адат, которая ей завидовала. Даже смерть младенцев Васемафы не смягчила сердце Адат. Когда я спросила, как же им удается праздновать новолуние, если в доме царит такой раздор, Тавея ответила, что женщины ее семьи не собираются все вместе, чтобы отметить смерть и возрождение луны.

- Беда еще в том, что бабушка ненавидит всех жен отца, - вздохнула Тавея.

- Ты знаешь нашу бабушку? - спросила я. - Ты знаешь Ревекку?

- Да, - кивнула двоюродная сестра. - Я видела ее дважды, на Празднике ячменя. Бабушка улыбается мне, хотя не разговаривает ни с моей матерью, ни с Адат, да и Оливему, пока та была жива, она тоже не замечала. Бабушка говорит дурные вещи о моей матери, и это неправильно. - Глаза Тавеи наполнились слезами. - Ноя люблю бывать в бабушкином шатре. Там так красиво, и, хотя она самая старая женщина, которую я когда-либо видела, ее красота не угасла. - Моя собеседница хихикнула и добавила: - Ревекка говорит мне, что я похожа на нее, хотя всякому ясно, что я пошла в мать.

Тавея и впрямь была копией Васемафы: те же блестящие темные волосы, тонкий нос и изящные запястья и лодыжки. Однако, встретив впоследствии Ревекку, я вспомнила слова двоюродной сестры и поняла, что имела в виду наша бабушка. Глаза Тавеи едва ли отличались от прекрасных очей Ревекки: они были такими же черными и разящими наповал, словно стрелы, тогда как глаза ее матери Васемафы были светло-карими и печальными.

Я рассказала Тавее о Красном шатре, о том, как мои матери с пирогами, песнями и задушевными разговорами отмечали новолуние, оставляя за порогом всё темное и злое. И о том, как я, единственная дочь в семье, на протяжении всего моего детства находилась вместе с ними внутри Красного шатра, хотя это и противоречило обычаям: туда запрещалось входить девочкам, которых уже отлучили от груди, но которые еще не начали кровоточить. Потом мы с Тавеей захотели сравнить, насколько выросли наши груди, и скинули туники. Мне показалось, что я в большей мере достигла женственности. Моя новая подруга вздохнула, а я лишь пожала плечами, и мы смеялись, пока наши глаза не наполнились слезами, и от этого мы смеялись еще больше, буквально катаясь по земле.

Когда мы наконец перевели дыхание, то заговорили о наших братьях. Тавея сказала, что не очень хорошо знает Елифаза, но вот Рагуил добр к ней. Из младших она ненавидела Иеуса, который то и дело норовил дернуть ее за волосы или лягнуть в голень, когда его отправляли, чтобы помочь сестре в саду. Я рассказала, как Симон и Левий заставили Иосифа и других младших братьев отказаться от игр со мной, пожаловалась, что они относились ко мне, словно я была служанкой, единственная обязанность которой заключалась в том, чтобы наполнять их чаши вином. Я даже призналась, что, улучив момент, тайком плюю в их чаши. Я говорила о доброте Рувима и о красоте Иуды, о том, что нас с Иосифом выкормили вместе.

Я была потрясена, когда Тавея заявила, что не хочет рожать детей.

- Я слишком часто видела, как моя мать производит на свет мертвых младенцев, - сказала она. - И еще я слышала крики Оливемы на протяжении трех дней, прежде чем она отдала свою жизнь ради рождения Ити. Я не желаю так страдать.

Тавея объяснила, что не собирается выходить замуж, а предпочитает, сменив свое имя на Дебора, служить в Мамре, в священной роще. Или же петь у алтаря великого храма, подобного тому, что есть в Сихеме.

- Там я стану одной из посвященных, которые прядут и изготовляют ткани для богов, я всегда буду носить чистые одежды. И еще я смогу спать в одиночестве, если только сама не пожелаю выбрать себе спутника на Празднике ячменя.

Ну и ну! У меня просто в голове не укладывалось, как можно желать такое. Честно говоря, я даже не вполне поняла слова Тавеи, поскольку ничего не знала ни о храмах, ни о посвященных, которые там служат. И в ответ поделилась с двоюродной сестрой своими собственными планами: я сказала, что надеюсь родить десятерых крепких и здоровых детей, как моя мать, и что мне бы очень хотелось, чтобы половина из них оказались девочками. Я впервые произнесла это вслух и, возможно, даже впервые подумала об этом так ясно. Но говорила я от всего сердца.

- Ты не боишься родов? - удивилась Тавея. - А как же боль? А что, если ребенок умрет?

Я покачала головой.

- Повитухи не боятся жизни, - сказала я, внезапно осознав, что вижу себя ученицей Рахили и Инны.

Мы с Тавеей молча уставились на воду, ибо слова иссякли. Мы размышляли о том, какие мы с ней разные, и задавались вопросом, суждено ли исполниться нашим надеждам. Интересно, узнает ли каждая