Пришлось сразу же оборвать связи с квартирами, которые знала Оля. Это сужало возможности работы, но иначе нельзя.

Подпольщики настороженно наблюдали: бросятся ли гестаповцы по следам Оли Пинчук? Прошел день, два, неделя — все было спокойно. Значит, Оля выдержала, приняла муки ада и никого не выдала.

С нестерпимой душевной болью вспоминала Вера славную девушку, которая предпочла мучительную смерть позору предательства. От этого сердце обливалось кровью и вместе с тем наполнялось гордостью: с какими чудесными людьми ей приходится работать, нет цены им!

Как-то в конце октября Вера пошла посмотреть, что делается в городе. Направилась к Смоленскому рынку. Перед входом увидела большую толпу. Люди стояли, словно окаменевшие. Когда Вера подняла голову, то сама оцепенела: на виселице качались три человека. Над их головами белела доска с надписью.

Долго Вера не могла оторвать взгляда от повешенных. Подошли еще две женщины и застыли на месте. Потом одна из них начала читать вслух:

«Мы украли хлеб и картофель, назначенный для германского населения, не потому, что были голодны…»

Пожилая женщина тяжело вздохнула и сказала:

— А как было на самом деле, кто его знает…

— Постепенно со всеми нами будет то же самое, — будто про себя проговорил бородатый старик.

— Да разве это воры! — с возмущением воскликнул молодой человек. — Почему не вешают тех воров, что засели в управе?

Одобряющий гомон толпы ободрил говорившего. Он хотел сказать еще что-то, но женщина в платке перебила его:

— Знаем мы этих паразитов! Придешь к ним, а они и смотреть не хотят на человека.

Вдруг толпа затихла. Подошли два гестаповца. Они стояли бесстрастные, словно оба проглотили по аршину. Потом медленно извлекли из футляров фотоаппараты и начали фотографировать повешенных и толпу перед виселицей. На автомашине подъехала группа фашистских офицеров. Они тоже двигались как-то замедленно, подчеркнуто равнодушно. Шли, не глядя по сторонами словно не замечая перед собой людей. Толпа молча расступилась. Гитлеровцы постояли, широко расставив ноги, перед виселицей, обошли повешенных.

Завыла сирена.

— Советские самолеты! — весело крикнул кто-то.

Куда исчезло деланное равнодушие фашистских вояк! Мигом уселись в машину и помчались подальше от базара. А толпа так и осталась стоять, глядя то на пролетающие самолеты, то на фигуры повешенных, черневшие на фоне неба.

Вера стала потихоньку расспрашивать, кого повесили. Ей сообщили, что казнены буфетчик, шофер и грузчик. Донес на них в полевую комендатуру кладовщик. А взяли они продукты не потому, что хотели спекулировать, а чтобы накормить голодные семьи.

Потрясенная Вера шла домой. Все мысли ее сейчас были о тех семьях, кормильцы которых качались на осеннем ветру.

Возле офицерского казино стояла молодая, красивая девушка, в белом переднике и горько плакала. Вера невольно остановилась:

— Что с тобой?

— Я была стахановкой на фабрике, меня ценили, уважали, в пример ставили, сколько раз премировали. Во время торжественных заседаний выбирали в президиум. Когда я заболела, мне дали путевку в Крым, в санаторий. Знали, что я нужный человек. А у них я не достойна подметать полы, выскребать грязь, меня выгоняют потому, что я белоруска. Да провалитесь вы, проклятые, ненавистные! Я и сама рвала бы их на куски.

Вера молча слушала исповедь возмущенной девушки, изредка оглядываясь, не следят ли за ними. Потом взяла новую знакомую под руку и предложила:

— Давай немножко пройдемся. Расскажи о себе подробнее…

Через полчаса она уже знала всю до мелочей небольшую биографию девушки, ее адрес, с кем она знакома, с кем дружит. Потом спросила:

— Вот ты сказала, что рвала бы фашистов на куски. Что это, сгоряча сказано или в самом деле ты готова помочь советским патриотам?

— Чем только могу — помогу, — откликнулась девушка. — Я так ненавижу фашистов…

— Тогда вот что. На днях к тебе придут и спросят: «Не знаете ли, кто может скроить кофточку?» Ответишь: «Это сделаю я». Запомнила? И тот, кто придет, скажет, что делать дальше. Согласна?

— Спасибо. Все сделаю…

Они распрощались. Вера пошла дальше. Впереди шли две женщины. Одна из них, пожилая, говорила:

— В городе у нас теперь просторно… Дома разрушены, фабрики не дымят, чистого воздуха сколько угодно, а дышать нечем. Задыхаешься и в квартире и на улице…

Вера свернула на боковую улицу. Увидела вывеску сапожника и вспомнила, что туфли прохудились. Зашла, чтобы хотя бы пару гвоздей заколотить. Не глядя на вошедшую, сапожник повертел туфлю в руках, пощелкал оторвавшейся подметкой и потребовал пять марок.

— Ну что вы, так дорого…

Сапожник поднял злые, навыкате глаза и резко ответил:

— Я не хочу ваших марок, я их век не знал и знать не хочу. Дайте мне один рубль, наш рубль, такой, за который я могу купить один килограмм хлеба… Не умели мы ценить нашей прежней жизни. Все нам казалось недостаточно хорошо. Оценили ее только теперь, когда нас от нее освободили. Да уж до того освободили, что и жить не хочется.

Выговорившись, снова поднял на Веру глаза, но уже не злые, а настороженные: что она ответит? Видимо, эта женщина сама страдает не меньше его.

— Ладно уж, давайте я вам починю, только без всяких марок…

— Спасибо вам, друг…

— Товарищ… — вынимая изо рта деревянные гвозди и уже улыбаясь, подсказал сапожник.

— Да, товарищ…

Уходя, крепко пожала его пропитанную вощиной огрубевшую руку. Как выручил он, ведь у нее не было этих марок… К тому же его надо иметь в виду: этот человек может пригодиться.

Клава регулярно ходила в отряд, унося разведывательные данные о расположении фашистских войск в Витебске. А ночью прилетали советские самолеты и наносили удар за ударом по указанным подпольщиками целям.

28 октября Вера сообщила в отряд об очередной бомбежке фашистского логова советскими самолетами:

«Друзья мои! Невозможно вам передать наши переживания в эти часы. Радость за то, что они прилетели, горячее пожелание им успеха, тревога за мирных жителей, бешеная злоба к зениткам, открывшим ураганный огонь, мучительное беспокойство за летчиков, за самолеты, желание прикрыть их, помочь бить прямо в цель, — в проклятые гнезда — не промахнуться.

Мы стоим во дворе, напряженно всматриваемся в небо. Всем существом слушаем гул моторов. «Летите, летите, мои родненькие, бейте их, проклятых, бейте сотнями, — взволнованно мечтает соседка. — Дай бог вам счастья, удачи! Поймали, миленького! Поймали!» (На скрещивании нескольких лучей прожекторов ясно вырисовывается серебристая фигура самолета, нашего родного самолетика.) К нему со всех сторон мчатся струи светящихся пуль, вокруг него рвутся снаряды, а он летит себе ровно и как бы спокойно