А потом я немного прошелся и заставил себя подумать о завтрашнем — о репортаже, который числится за мной, о планерке, на которой мне выступать. Я был уже в двух кварталах от Жанкиного дома, когда меня нагнал Кручинин. Мини-экспедиция по спасению затертого во льдах Мосьякова? Почетный эскорт? Конвой?

«Ты куда?» — спросил я у него, и он у меня: «А вы?» Тон, который он задал, был не по мне. Он, видно, ждал, что я сменю тон, а я ждал, что он. Мы пошли вместе — якобы к другу моему, преферансисту, но я хотел бы посмотреть, как он, Кручинин, после всего хоть раз не обремизится. Возле почтамта был телефон-автомат; ну и звони, сказал я ему, но он доверил мне эту дипломатическую миссию.

«Ты меня огорчаешь», — сказала Жанна. «Брось! — сказал я. — Беспокою не для того, чтобы выслушивать твои заштампованные вздохи, у тебя их целый набор, тут стоит человек, который страшно переживает, как бы наш, с ним уход не отразился на твоем здоровье, и просил передать, что погода чудесная, настроение бодрое, жалоб нет, ложимся на курс, порт назначения — бухта счастья». — «Дима, — сказала Жанна, — сейчас же возвращайся, мне нужно с тобой поговорить. Ты дурак». — «Я не дурак, ты это знаешь». — «Ты безумец». — «Когда человек заблудился, — сказал я, — и все же идет, не сворачивает, он не дурак и не безумец. Он прав: нельзя сворачивать, если даже заблудился. Иначе возвратишься туда, откуда вышел». — «Тут чужие люди, — сказала она. — Не нужно, Дима, ставить нас в неловкое положение. Если ты не думаешь обо мне, подумай о Лине». — «Вы все эгоисты! — крикнул я в трубку. — Вы думаете о своем положении, а на меня вам плевать! Пошли вы к чертям! У меня все!»

Кручинин сунулся было в кабину, но я повесил трубку, взял его под руку, попугал: «Учти, играем на интерес. Классику не подзабыл?» Признаться, я не надеялся, что он ее помнит, а то бы не стал прибегать к столь прозрачным намекам. «А классика для острастки?» — спросил Кручинин.

Теперь уж мне было все равно. Кто кого ненавидел больше в ту ночь — Ростов Долохова или Долохов Ростова? Разве у нас сердечно-сосудистая система не та же, что у них? Капрон? «Там была замешана ревность», — сказал Кручинин. Капрон таки, если не что-нибудь попрочнее. «Здесь она не замешана», — сказал я. Мне ли выдавать за главное медный грош?

Червонцы позванивали у меня в кармане, когда я отпирал дверь своей квартиры.

З. Н. тоже только что пришла. Отблеск новогоднего успеха, сопутствующего ей, впрочем, всегда и везде, был в ее глазах.

Я сунулся было глянуть на Вовку, но у нас ночевала нянька, а я и позабыл, что с ней было договорено. Я и позабыл, что в этом доме свои законы, и квартирантам разгуливать по дому не пристало. Мне бы глоток воды из-под крана, а З. Н. заставила меня подкрепиться черным кофе.

Расположились на кухне. Вы не беспокойтесь, сказал я, Лину проводят, а у меня срочная работа, мне нужно отоспаться. Это была дежурная фраза. З. Н. уже привыкла, что Линку провожают другие, а я провожаю других. Но я уже давно никого не провожал.

Интеллигентно оттопырив мизинец, З. Н. отпила из чашечки и тоже произнесла дежурную фразу:

— Божественный нектар!

Эта фраза не нынче взята была напрокат и потому изрядно поистрепалась, но я-то резонно считал тещу свою искусницей: одинаково талантливо умела она разглаживать морщины, обновлять старые наряды и вдыхать жизнь в старые слова. Черный кофе был одним из ее увлечений.

— Ах, Димочка, всякое увлечение — это самоубийство! — сказала она кокетливо, как бы подражая дочери, хотя на самом деле, разумеется, дочь была в нее, а не наоборот. — Чем вас там кормили? — спросила она придирчиво. — Приличный стол? У нас было шикарно. Вплоть до зернистой икры. Как Жанночка? По-прежнему пикантна?

— За десять дней не изменилась, — сказал я.

Забывчивость повергла З. Н в уныние, но слишком мимолетное, для того чтобы отразиться на ее невозмутимом лице.

— Ах да! У вас был традиционный сбор! Но скажу тебе, Жанночка что-то засиделась в девках. Сначала это выглядит несколько старомодно, а со временем превращается в болезненную проблему. До сих пор нет никого на примете?

— Не знаю, — сказал я.

Не мать была в дочь, а, разумеется, наоборот, но я постоянно находил в теще Линкины черты и, глядя на нее, видел Линку, какой она будет лет через двадцать. А Вовка был весь в меня — наша порода, мосьяковская; я подумал об этом так некстати, что вышло, будто только потому и терплю свой дом, не ухожу из него.

— Я тоже должна хорошенько выспаться, — с предвкушением приятного сказала З. Н. — Во вторую половину дня мы наметили большую лыжную прогулку, девичник! — вновь пококетничала она. — Мужчины едут на охоту. А вечером у нас с Линочкой билеты на авторский концерт Щедрина. Ты не пойдешь?

Я, кажется, сказал ей, что занят? У нее и у Линки был абонемент в филармонию. Они всегда норовили подчеркнуть, будто бы нынешняя научно-техническая интеллигенция по своему культурному уровню выше гуманитариев, а последних имел честь представлять я.

Кофе был допит, но — если воспользоваться словарем нового моего друга Генки Подгородецкого — З. Н. зачем-то тянула резину. Я догадывался зачем. Под винными парами легче касаться всяких болезненных проблем. Мать и дочь держались как подружки и ссорились тоже как подружки, — у обеих был скверный характер. К сожалению, во все сердечные секреты дочери мать была посвящена.

— Я желаю тебе в новом году, — сказала она со значением, — твердости духа на том пути, который ты избрал. — И поправилась тоже со значением: — Который вы избрали. — То есть я и Линка. — Не о творческих успехах речь. Они есть и будут. Ты понимаешь, о чем я? — Она легко, как бы отдавая дань чему-то неизбежному, но вовсе не волнующему ее, вздохнула. — У меня камень на сердце, однако из двух зол выбирают меньшее. В ваши годы житейская мудрость уже не просто качество, а необходимость. Без нее нельзя! — показала она рукой предел, который не положено переступать. — У Вовочки должно быть нормальное детство. Ты со мной согласен?

— Всегда с вами согласен, — сказал я. — Это как раз и есть тот путь, о котором вы так к месту упомянули.

— Ты полагаешь, не к месту? — осторожно улыбнулась она, стараясь не напрягать лицевых мускулов. — Не сердись, если тебе это неприятно. Мы все