— Ах! — Произнесли со стороны портьеры и я, отведя взгляд от царя, кроме дьяка, кроме дьяка, увидел там дородного мужчину в богатой, шитой парчой и жемчугом одежде.

— Ах! — повторил царевич. — Чудо-то какое!

— Подь сюда! — приказал царь и я шагнул ближе к его трону-постели.

Царь сдвинул ноги в сторону и, согнув в коленях, осторожно опустил их на лежащий на полу ковёр. Ковры в палатах лежали и висели даже на потолке.

— Картины лучше смотреть, чуть отсторонясь от них, — сказал я и обратился к царевичу. — Садись туда. Буду показывать.

Алексей повиновался молча и сел туда, где только что лежали отцовские ноги.

— Помогите мне, кто-нибудь, — попросил я, обращаясь к дьяку и незнакомому боярину. Ко мне шагнули оба разом и столкнулись плечами, тут же недовольно посмотрев друг на друга.

— Ты возьми папку с картинами, — сказал я «няньке», — а ты принимай просмотренные.

— Я лучше сам посмотрю, — скривился боярин и тоже шагнул к постели, положив ладонь правой руки на плечо царевича Алексея. — Пусть он помогает.

— Ладно, — сказал я и передав папку дьяку, положил просмотренную картину прямо на ковёр и достал следующую. Следующей была какая-то деревенька на левом берегу Москвы-реки между Коломной и Коломенским. Деревенька была небольшой, всего-то в домов восемь. На берегу реки сохли, растянутые на кольях, сети и лежали вверх просмоленным днищем лодки. Мочили свои ветви ивы. Вдоль берега шёл под парусом баркас.

— Ладно, — одобрил царь. — Далее!

Я достал картину с городом Коломной.

— О! Коломна! — едва не крикнул царевич, ткнув в картину пальцем. — Мы были там с тобой!

— Добрый Кремль! — сказал боярин и зашептал, что-то считая. — Ты, глянь ка. Все башни прорисованы, что с воды видны. Знатный вид!

— Да-а-а… Вид чудесный! Словно сам гляжу. Чудеса! Так ведь любую крепость можно на бумагу перенести.

— Так, рисуют же, — сказал дьяк. — И послы рисуют.

— Да, что там они рисуют⁈ Вот у кого им учиться надо! Отрок, а рисует как знатно! Так его в гареме учили!

— Хочешь и ты в гарем шахский? — рассмеялся царь и вдруг спросил меня. — Много в гареме у шаха жён?

— Э-э-э… Не считал, государь. Что-то около пяти.

— Пять? — удивился царь. — Сказывают, много.

— Жён мало, есть ещё наложницы и те, кто ждёт своей очереди, чтобы стать наложницей. У тех свой гарем. Я в мужском гареме рос. Вместе с сыновьями шаха Сефия. Например с теперешним шахом Аббасом. Мы дружили с ним и играли вместе. Он был мне другом.

Стёпка, действительно, до меня только недавно дошло, все два года жил вместе с сыновьями шаха и среди них был Аббас Второй — нынешний шах. Только Стёпка не помнил, кто был кто. Его не особо допускали к шахзаде. Для таких детей, как Стёпка, отводилась отдельная часть в большом дворце мужского гарема. Шахзаде приходили к ним сами.

* * *

Я показывал картинки не очень долго. Их всего-то лежало у меня в папке с десяток. Правда пересматривали потом по несколько раз. То одну царь или царевич возьмут, поохают, то другую.

— И можно ли такому научиться? — спросил государь. — Ты сказывал, что тебя учили.

— Ага, учили, только в советской художественной школе, — подумал я, но сказал. — Конечно можно. Не скоро человек сему учится, но постепенно можно освоить письмо красками.

— Я хотел бы научиться, — стыдливо пряча глаза, сказал царевич Алексей.

— Давай, научу, — пожав плечами, предложил я.

— Пуст он научит, — спросил царевич царя.

— Пусть сначала покрестится, чтобы после него руки не мыть, — посмеялся царь. — Покрестишься?

— Покрещусь, — вздохнул я. — Коли надо. Меня мать учила молитве Христовой. И «Отче наш»…

— Да, ты, что⁈ — удивился Михаил Фёдорович. — А ну чти!

Я прочёл обе.

— Ты гляди, не покорёжило! — рассмеялся государь. — Ну, тогда завтра и покрестим. Иван Иванович, позаботься. Не ешь ничего более сегодня. Сможешь?

Это он сказал мне.

— Конечно, — соврал я.

Не верилось мне в эти обряды. В Бога я верил, а в обряды нет. Меня это больше всего раздражало. Кому какая разница, постился я, или не постился перед причастием? Или полное брюхо к молитвам глухо? Не понимаю! Особенно сейчас, когда тупо перекрещивают только ради того, чтобы перекрестить, под предлогом того, что за это будут «ништяки». Это как переход из оппозиционной партии в партию «власти», не из-за смены политической платформы, а за место в кресле губернатора.

Вот когда я крестился «там», я чётко понимал, что я делаю, и, главное, ради чего. Вот там я постился, молился и крестился. И к причастию всегда готовился. Тут я всё ещё не чувствовал себя в реальности и это сильно меня расстраивало. Рассказать бы кому-нибудь. Но ведь сожгут, нафиг, на костре. Или на кол посадят. Бр-р-р-р… Очень не хотелось сидеть надетым жопой кол. Как представлю… Мороз по коже… А ведь это «удовольствие» вполне реально. Одно неосторожное движение и можно почувствовать неизгладимые ощущения. Это я не говорю про четвертование, которому подвергся реальный Степан Разин. Подвергнется… То есть — я… Ай-йа-йа-й… Бр-р-р-р… Очень не хочется… Да-а-а…

Глава 17

— Кликни патриарха Иосифа, Борис Иванович, — попросил царь, как я понял по имени отчеству, боярина Морозова. — Пусть здесь и сейчас даст наставление в истинах веры, а мы послушаем.

Вообще-то и царь, и дьяк и Морозов говорили по иному, мешая и путая речь старославянской речью. Какие-то слова звучали совсем по «современному», а какие-то совсем дико. Например, слово пусть звучало, как «ато», «наставление», как «казание».

Мне, слава Богу, старославянские слава, переводил мой двойной разум и понимал я их хорошо, а вот говорил я по-своему. Пытался я переводить и произносить «правильные слова», но происходило это медленнее, примерно, раза в два.

Мне многие говорили, что разговариваю я на непонятном языке. В частности, и Тимофей, и братья поверили, что в меня кто-то вселился именно потому, что я стал произносить много непонятных слов.

Тут тоже царь несколько раз меня переспрашивал, что я сказал, но для чужих я на большую половину — перс. А что с перса