Шрифт:
Закладка:
Все эти годы меня постоянно преследовал некий феномен времени, идея временных соотношений, избежать которых было невозможно и которые я отчаянно стремился выразить в некоей структурно завершенной форме. Сюда входили три элемента. Первый, и наиболее очевидный,—реально существующее настоящее, элемент, которым движется повествование, в котором раскрываются ныне существующие характеры и события в их непосредственном движении в ближайшее будущее. Второй элемент— прошлое; в нем те же самые характеры рассматриваются в связи с обобщенным опытом человеческого существования, так что каждый миг их жизни определяется не только сиюминутным переживанием, но и всем тем, что было испытано до настоящего момента. Помимо этих двух, существовал еще и третий элемент, который представлялся мне в виде времени неподвижного, времени рек, гор, океанов, земли; род вечной и неизменной вселенной времени, на^которую могут быть спроецированы быстротечность человеческой жизни, горькая мимолетность отпущенного ему срока. Именно колоссальная проблема трехэлементного времени почти полностью подавила меня в те годы и стоила мне бесчисленных страданий.
Чем глубже я проникал в истинную природу задачи, которую сам себе поставил, тем чаще являлся мне образ реки. Я словно бы ощущал эту великую, взыскующую свободы реку внутри себя, ощущал, что должен найти канал, по которому могут устремиться наружу ее мощные воды. Я знал, что должен найти его, иначе буду разрушен напором собственного моего творения; я уверен, что каждый художник испытывал в своей жизни нечто подобное.
Между тем меня преследовала определенная, но немыслимая идея, всю неосуществимость которой в то время я еще не вполне осознавал. Я все еще был убежден, что весь мой грандиозный план должен воплотиться в рамках одной книги, которая будет озаглавлена «Ярмарка в октябре». Должен был пройти еще год, прежде чем я понял наконец, что даже книга объемом в двести тысяч слов явно не сможет охватить сто пятьдесят лет истории, изобразить жизнь двух тысяч персонажей и исследовать почти все расовые и социальные типы американской действительности—а именно в этом заключался мой план.
Как же мне удалось наконец понять это? Думаю, дело не в том, что я пришел к подобному заключению просто в процессе письма. В продолжение всего того года я писал яростно, испытывая мощное давление неумолимого времени, желание хоть что-либо завершить. Я писал как безумный эпизод за эпизодом, главу за главой. Персонажи обретали жизнь, они росли и множились в количестве, пока наконец не стали измеряться сотнями; но масштабы моего замысла, как я начал это с отчаянием осознавать, были столь огромны, что я мог бы уподобить эти главы только потоку световых бликов, которые подчас видишь ночью из окна поезда, мчащегося во тьме через пустынную сельскую местность.
Я работал яростно, день за днем, до тех пор, пока наконец моя творческая энергия совершенно не иссякла, и, хотя к тому моменту я написал уже не менее двухсот тысяч слов, которые сами по себе могли бы составить достаточно длинную книгу, я понял с чувством страшного отчаяния, что сделанное мною — это лишь небольшая часть всей книги.
Меня постепенно охватывало чувство обнаженной тоски и полного одиночества—чувство, которое должен испытать и преодолеть всякий художник, ибо оно — залог его дальнейшего существования. До гой поры меня поддерживала восхитительная иллюзия успеха, преследующая любого из нас, когда мы мечтаем о тех книгах, которые нам суждено написать, вместо того чтобы писать их. Но теперь эта иллюзия рассеялась; и неожиданно я осознал, что вся моя жизнь, все мое существо оказались столь невозвратно втянутыми в борьбу с этим чувством одиночества, что мне оставлена только одна альтернатива: победить его или погибнуть. Я остался со своей работой один на один и понял теперь, что это одиночество необходимо, что помочь мне преодолеть его не в силах никто, как бы к этому ни стремился. Впервые в жизни я столкнулся еще с одним обнаженным фактом, а именно: труд художника взрастает не только на семенах жизни, но и на семенах смерти; я понял и то, что созидательная сила, которая поддерживает нас, может нас и разрушить, подобно проказе, если только мы позволим ей задеть наши жизненно важные органы. Я должен был как-то выгнать из себя проказу. И тогда впервые в меня закралось страшное сомнение, что моей жизни может не хватить на то, чтобы освободиться от проказы, и что я предпринял попытку столь огромную и немыслимую, что для ее осуществления не хватит и десяти жизней.
Но в это время я обрел и бесценную поддержку. Она явилась в виде друга—человека, обладающего бесконечной мудростью и терпением, человека деликатного, но и твердого. Я полагаю, что именно мужеству и терпению этого человека я обязан тем, что устоял перед чувством безнадежности, которым сопровождались мои мощные усилия воплотить свой план в жизнь. Я не сдался только потому, что он не позволил мне сдаться, к тому же в то время он обладал преимуществом опытного наблюдателя, озирающего ход сражения. Я же был поглощен этим сражением, покрыт его пылью и потом, измучен им, так что куда менее ясно, чем мой друг, мог оценить природу и ход борьбы. В то время он вряд ли мог сделать больше, чем просто наблюдать да удерживать меня тем или иным способом за работой; то и другое он успешно—незаметно и прекрасно— осуществлял.
Я был тогда поглощен работой, а даже величайший в мире редактор вряд ли чем в силах помочь писателю до того, как последний из потаенных глубин своего собственного духа и воображения не извлечет завершенный труд и не явит его миру. Мой друг,, редактор, уподоблял себя в то тяжелое время человеку, который пытается ухватиться за плавник кита в момент, когда кит собирается нырнуть; он ухватился за роман, и именно его цепкости я обязан тем, что
