желто-зелеными росточками кротона приторговывают нынче старушки около метро. Комментировать названия этих растений необходимости нет, поговорим лучше о будоражащих воображение эстета «живоглотах».

Рис. 74. Непентес

«Живоглоты» Гюисманса — цефалот и дрозера (росянка), родом из Североамериканских штатов; Гесдерфер хотя и сетует, что они остаются «пасынками» у коллекционеров, но настойчиво рекомендует их во многих видах. В современном же каталоге о них говорится: «Столь необычный для растительного царства способ питания в сочетании с экстравагантностью внешнего вида сделал эти растения очень популярными, особенно среди детей, так что наименее прихотливые из видов насекомоядных растений получили широкое распространение в декоративном комнатном цветоводстве».

Чем необычнее и экстравагантнее вид нового растения, тем больше у него шансов в кратчайшие сроки стать сначала престижным, потом модным, а вскоре и широко распространенным. Торговля реагирует на по-вышенный спрос, и закономерно, что цветок становится общедоступным и через какое-то время надоедает. Тем более что все саррацении дурно пахнут — запах гнилого мяса в комнате мало кому понравится.

Рис. 75. Круглолистная росянка

«Живоглоты» свидетельствуют сегодня уже не об изысканном, а всего лишь об инфантильном вкусе обладателя: путь от диковинки до простой детской игрушки уместился в несколько десятков лет. (Но это — на Западе: каталог испанский. В России же можем в скором времени ожидать повышенного спроса на эти цветочки, вполне отвечающие вкусам и потребностям нуворишей. Рыбки пирании, похоже, новым русским уже надоели, и их всех выпустили в Москву-реку, следует ожидать теперь импорта цветочков-«живоглотов».)

В детские годы декадентства Гюисманс описывает росянку и мухоловку в уверенности, что читатель будет шокирован отталкиващим уродством цветка и возмущен безнравственностью романа, но вскоре модернистское искусство подросло и стало уже не ужасать, но забавлять обывателя — так же как и «живоглот»-непентес. Сменились эстетические вкусы, расширились представления о прекрасном, и раздвинулись границы литературы. Искусство вообще развивается за счет экспансии в соседние области, считавшиеся ранее не-искусством, не-красотой.

Рис. 76. Листовая трубка саррацении

Для художников ар-нуво в неведомых доселе цветах заключалась особая привлекательность: не отягощен-ные грузом литературных традиций и прикрепленностью к христианской эмблематике, цветы-декаденты оставляли полную свободу творческой фантазии. В предисловии, написанном через два десятилетия, Гюисманс замечает: «Роман описывает лишь форму растений, но ни разу не касается скрытого их значения. Дезэссентовы орхидеи причудливы, но неразговорчивы. Впрочем, нелегко разговорить безъязыкую немую флору, ибо понимание символики цветов ушло вместе с Средневековьем. А орхидеи-креолки, подопечные дез Эссента, средневековым аллегористам были неведомы».

Практически все комнатные растения, с восторженным ужасом описанные Гюисмансом, давно утратили свою обольстительно-отталкивающую новизну, вид их стал привычен и, с точки зрения обывателя, вполне пристоен. Привыкание к новым формам в области цветоводства происходит быстрее и безболезненнее, чем в мире условном, порожденном человеческой фантазией. С созданиями природы не поспоришь, в праве на существование им не откажешь и в суд за оскорбление морали на Господа Бога не подашь. Массовое сознание медленно и неохотно сдает свои позиции, оно не любит посягательств на свой комфортно-косный мир. Цветок в горшке — первый десант, и если его высадка на подоконник прошла успешно, то следом можно ожидать и более решитель-ных действий авангарда.

В романе «Наоборот» дез Эссент называет истинными художниками оранжерейщиков. Именно им удается за несколько лет создать то, что природа не в силах сотворить за много веков. Рабское копирование естественных форм жизни натуралистами сменяется чувством гордого превосходства писателя Нового времени: «Природа отжила свое». Символизм предпочитает сотворенную природу (natura naturata) природе естественной (natura naturans).

«Natura naturans. Natura naturata» — так назвал поэт Александр Добролюбов свой первый сборник 1896 года, и не исключено, что известное выражение Спинозы пришло к нему через Гюисманса. Самые спорные построе-ния учителя, — как это часто бывает у учеников, — взяты уже в готовом виде, как аксиома, а не теорема.

С цветочками в стихах петербургского символиста — совсем скудно. Былиночки — вот единственные представители флоры, natura naturans. Ботаникой А. Добролюбов не увлекался, но зато был знатоком и пропагандистом новейшей, в первую очередь французской, литературы, не только пытался следовать стилистическим вкусам художников ар-нуво, но и со всем пылом неофита сам принимал красивые позы литературных героев. Его не останавливало, что дез Эссент — выразитель крайностей, но, напротив, А. Добролюбова увлекла роковая маска «несовместимого с грубой реальностью» эстета. Копировать было тем более просто, что театр жизни декадента в романе Гюисманса воссоздан подробно и тщательно. Эти детали, способные расцветить серые будни русской действительности, и составляли, собственно говоря, главную приманку для поклонников, выглядели особенно соблазнительными.

Вот описание ужина, который дез Эссент устроил «по поводу одной пустячной неприятности и назвал тризной»:

«В столовой стены затянули черным, дверь распахнули в сад, по этому случаю также преображенный: аллеи были посыпаны углем, небольшой водоем окаймлен базальтом и наполнен черными чернилами, цветник уставлен туей и хвоей. Ужин подали на черной скатерти, на столе стояли корзины с темными фиалками и скабиозами, горели зеленым огнем канделябры, мерцали свечи в подсвечниках.

Невидимый оркестр играл траурные марши, а блюда разносили нагие негритянки в туфлях без задника и серебристых чулках с блестками, похожими на слезки. Из тарелок с черной каймой гости ели черепаховый суп, русский черный хлеб, турецкие маслины, черную икру, зернистую и паюсную, копченые франкфуртские колбаски, дичь под соусом цвета лакрицы и гуталина, трюфеля, ароматные шоколадные кремы, пудинги, ви-ноградное варенье, чернику, чернослив и черешню. Пили из бокалов дымчатого хрусталя лиманское, тенедосское, русильон, валь-де-пеньяс и портвейн, а после кофе с ореховым ликером потягивали квас, портер и темное пиво.

Приглашение на поминки по скоропостижно скончавшейся мужественности написано было на манер некролога».

Восторженные петербургские юноши, одними из первых в России прочитавшие роман Гюисманса, из предложенного меню могли довольствоваться разве что черным хлебом с квасом, но это их не останавливало. У поэта Александра Добролюбова в мрачной комнате на Пантелеймоновской улице было по-студенчески бедно, но тоже стильно: оклеенные черной бумагой стены, выкрашенный в серый цвет потолок, да и сама комнатка была узенькой, как гроб. При свете черных свечей собирались впечатлительные молодые люди и вели умные разгово-ры о красивой смерти. Только вот беда: в России никогда не умели легко и утонченно играть — не заигрываясь, не внося натужную серьезность. В любезном отечестве неизобретательность ума компенсировалась готовностью воплотить в жизнь самую сомнительную теорию. Даже жалкой бутафории и самодельных декораций хватило, чтобы один из участников литературных собраний А. Добролюбова покончил с собой. На русской почве