– Вот, значит, как…

– Да.

– Наверное, тяжело быть человеком, – сказала она.

– Наверное, хорошо быть опухолью, – подумал я.

– А ты бы хотела им стать? Ну, человеком.

– Не знаю. Пожалуй. Тогда бы я перестала причинять тебе боль и смогла бы на тебя посмотреть.

– А знаешь, с тобой приятно говорить, – улыбнулся я Свете.

– Со мной? И почему? – удивилась она.

– С людьми говорить у меня не очень-то получается… Это, наверное, потому что они родились людьми, и им все равно, что они люди. Потому что они не хотят быть людьми. А с тобой приятно, потому что ты хочешь быть человеком.

– Спасибо, – произнесла она. – Мне очень тепло.

– И мне, кажется, тоже, – сказал я.

Потрогал лоб – и правда. Температура. Я и забыл, что она опухоль. Забыл, что у меня жар, и я умираю.

– Знаешь, я согласна, – тихо сказала она. – Пускай меня вырежут, но прежде я бы хотела попросить тебя кое о чем.

– Да, конечно. О чем угодно! – не задумываясь, ответил я.

– Мог бы ты… похоронить меня как человека?

– Ээ. Я даже не знаю… – растерялся я. – Ты же…

– Я знаю, знаю, кто я. Но умереть я хочу как человек. Не хочу, чтобы ко мне и после смерти относились как к опухоли. Хочу, чтобы хоть один раз ко мне отнеслись как к человеку, если и не при жизни, то хотя бы после смерти. Пожалуйста.

– Хорошо, – смирился я.

– Значит, похоронишь? – обрадовалась она.

– Да, похороню, – что-то совсем не обрадовался я.

– И ещё! Я бы хотела посмотреть с тобой вместе кино! Как это делают люди, – задорно, точно не было той просьбы сказала Света. – То есть почувствовать с тобой. Перед смертью я хочу почувствовать твоё счастливое сердце.

– И какой фильм может понравиться опухоли? – задумался я. Этот вопрос действительно не такой простой, каким кажется. – Какой же фильм может понравиться Свете?

Суббота

– И все-таки я бы хотела тебя увидеть, – сказала она в субботу.

– Поверь… тебе не на что смотреть, – сказал ей правду я.

На самом деле выглядел-то я уже весьма паршиво. И без того худой, еще больше похудел. Даже тортики не могли зарядить меня приятным глазу жиром. Я уверен, что классическая бабушка, увидев меня в таком состоянии, ахнула бы (как умеют делать только бабушки в преддверии пирожковой терапии), а потом до смерти накачала бы меня классическими пирожками.

Но Света была особенно разговорчива:

– Скажи… а что ты видишь? Что ты видишь прямо сейчас?

Я посмотрел сначала на стену слева, потом на стену справа, а затем и на пол между ними. Встав с дивана, я расположился по центру.

– Вот что я вижу: впереди пустота. Та же, что и сзади. А я между двух пустот. И куда бы я ни пошел, все равно ничего хорошего меня уже не ждёт. Только очередной пол, который тоже существует между пустотой спереди и пустотой сзади. Пустотой «а» и пустотой «б». Примерно так, – я улыбнулся и сел обратно на диван.

– А что такое пустота? – спросила у меня опухоль.

– Хм… – задумался я. – Как же тебе объяснить… Это когда ничего нет. Можешь себе такое представить?

– Но все, что у меня есть – это только твоё сердце, – сказала она.

– Значит, представь, что его нет. Это и будет пустота. Представила?

– Да.

– Ну и как?

– Холодно.

– Вот. Это и есть пустота.

– Тогда пустота – это холод, – сформулировала она.

– Пожалуй, – согласился я.

Она тяжело вздохнула.

– Значит, вот что ты видишь перед собой, – мрачно произнесла Света. – Если глаза видят только это, то я, пожалуй, рада, что у меня их нет. Лучше вовсе не видеть, чем видеть так.

– Ты просто сама не видела, – точно оправдываться начал. – Если бы видела, то поняла.

– Нет. Не поняла. Потому что ты врешь!

– Я? – удивился я, а не «39».

– Да. Пускай я не вижу, зато я чувствую. Я тут уже не первую неделю. Я знаю, как бьётся твоё сердце. Как и почему. Когда ты говорил о пустоте, я чувствовала стук. Говоря о пустоте, ты стучишь об объеме. И не о холоде билось твое сердце, а о тепле. Твои глаза тебя обманывают. А у меня из глаз только сердце. А сердце не обманешь. Меня не обманешь, – тепло сказала она, и мне стало еще теплее.

Я взял снимок УЗИ и посмотрел на нее – не такая уж она и мерзкая.

– Знаешь… я тут подумала… как же это странно чего-то хотеть, – когда я хрустел вафлей, между прочим произнесла Света.

– Как это странно? – с набитым ртом издал я какое-то подобие слов. – Не понимаю.

– Ну… вот сам посуди, я опухоль, а хотела бы ей не быть. Но это абсолютно невозможно. Строго говоря, мне не имеет никого смысла хотеть этого, ведь этого никогда не случится, а я все равно, – хныкнула она. – Хочу.

Признаться, я тогда не нашел слов, и не знал, что сказать. Никак не мог придумать то, что сделает лучше и не сделает по-своему хуже. Поэтому я не сказал ничего. Зато я очень хорошо ее понял, и мне стало так обидно, как обычно обидно не было. Я понял её на таком уровне, на который лучше не погружаться – есть риск не подняться обратно. Это как дайвинг, только погружаешься не в воду, а в сердце, но последствия одинаковые: если не соблюдать технику безопасности и резко вынырнуть, начнется кессонная болезнь. Твоя кровь вспенится, а сердце остановится.

Здесь кто-нибудь может справедливо подумать, что я тогда не поддержал её. Но такое умозаключение было бы в корне неверно. У такого «кого-нибудь» просто никогда не было своей Светы.

На самом деле я поддержал ее и даже очень, но совсем не так, как обычно принято. А она без слов поняла меня. Точно нас с ней объединяла еще одна форма коммуникации, и, кажется, куда более естественная, чем какие-то придуманные слова. Вербальные