С тех пор я и стала смотреть на мир по-другому.

Не будь меня — не было бы и того полнолуния. Того ветра, тех подрагивающих деревьев. Если нет моего взгляда на мир — значит, и всего, что я вижу, не существует, верно? Все очень просто.

А если не будет не только меня, но и всех остальных людей? И не только людей, а вообще всех существ, способных чуять присутствие себе подобных?

Ответ еще проще. В таком случае мир со всем, что его составляет, просто исчезнет.

Конечно, вы можете назвать это миражом и объяснить моей буйной фантазией. Но именно эта гранд-иллюзия изменила меня навсегда. Я начала понимать: этот мир породил нас, чтобы мы присматривались и прислушивались к нему. Это — все, чего он от нас добивается.

Пускай я не стала ни учителем, ни полезной работницей, — в этом мире я появилась не зря.

К моему счастью, я вылечилась на ранней стадии болезни, и ее последствия не помешали мне выходить на улицу. А вы подарили мне шанс поработать с вами в «Дорахару». Это ли не истинное счастье?

Но как быть с ребенком, чья жизнь оборвалась, когда ему не исполнилось и двух лет от роду? Что ответить родителям, которые от горя задаются вопросом: зачем он вообще появлялся на свет?

Теперь-то я знаю ответ. Затем, чтобы чуять ветер, видеть небо, слышать голоса — хотя и очень по-своему, неповторимо. Мир, который чувствует ребенок, и появляется благодаря ему. Хотя бы уже поэтому жизнь даже такого малыша имеет свои цель и смысл.

То же самое — с моим мужем, который провел в борьбе с болезнью почти всю свою долгую жизнь. Не сомневаюсь — перед тем, как уйти, ему было о чем сожалеть. Но его жизнь имела не меньший смысл, чем у всех остальных людей. Ведь он тоже смотрел на небо и слышал, как шепчет ветер…

Думаю, каждому из нас — не важно, больному или здоровому, — однажды приходит время задуматься, зачем он живет на свете.

Лично я даже не сомневаюсь: смысл жить на свете действительно существует.

Конечно, осознание этого еще не означает, что все наши проблемы тут же решатся. Бывает, что сам процесс поддержания жизни — сплошная череда мучительных испытаний.

И все-таки даже в моей жизни было место для радости. Я была счастлива, когда мы выиграли судебный процесс — и закон, державший нас взаперти, наконец-то был отменен. Мы боролись за это десятилетиями — и теперь я могла выйти в мир и идти куда захочу.

Но вместе с радостью пришла и боль.

Теперь мы могли выходить за колючую изгородь и разгуливать по улицам, когда захотим. Разъезжать на автобусах и поездах. Путешествовать, куда душа пожелает. Конечно, это стало источником таких радостей, о которых мы даже не подозревали. До последнего вздоха я уже не смогу забыть, каково это — выйти на волю пятьдесят лет спустя. Ведь поначалу все и правда выглядело так радостно и светло.

Но чем больше я гуляла по улицам, тем отчетливей замечала: куда бы я ни пошла — никто не знает, кто я такая, сама я не знаю вокруг никого, и у меня нет никакой семьи. Отныне и навсегда я буду потерянной и одинокой в чужой, незнакомой стране.

Я опоздала. О моей свободе мне сообщили, когда я была уже слишком стара. Случись это со мной на двадцать лет раньше — возможно, я сумела бы выстроить себе новую, свободную жизнь. Но когда человеку в 60, а то и в 70 лет говорят: «Ты свободен! Иди куда хочешь!» — интересно, куда он пойдет?

Да, радость от свободы передвижения — великое чувство. Но чем больше мы пытались ею насладиться, тем острей становилась боль за потерянное время жизни, которого уже не вернуть. Надеюсь, вы понимаете, о чем я? Каждая очередная прогулка «на воле» изматывала нас до предела. То было не физическое, но куда более глубинное истощение — от понимания того, что эта боль уже никогда не пройдет.

Вот почему я решила готовить сласти. Чтобы угощать ими всех, кто ежедневно сглатывает слезы утраты. Ради этого я и умудрилась прожить свою жизнь…

Вот и вы, шеф, — человек необычный и живете на свете не зря.

Я убеждена: время, которое вы провели за решеткой, и события, связавшие вас с дораяки, — все это имело особый смысл. Все использованные вами шансы, все ваши пройденные повороты постепенно слагаются в жизнь, которую могли прожить только вы и никто другой. Поверьте, однажды вы еще скажете себе: «Вот он, мой путь!» И даже если не станете ни писателем, ни кондитером, — обязательно сумеете выстроить свою неповторимую жизнь так, как сами считаете нужным.

Впервые я увидела вас, шеф, когда совершала свою еженедельную прогулку из «Тэнсеэна». Я шагала по улице, любуясь цветущей сакурой, как вдруг почуяла аромат дораяки — и увидела ваше лицо.

Глаза у вас были такими грустными, что мне сразу захотелось спросить, что же именно вас терзает. Мне показалось, именно так выглядели и мои глаза, когда я смирилась с тем, что проведу за колючей изгородью всю оставшуюся жизнь. Почему я и решила остановиться у вашей витрины.

Тогда-то мне в голову и пришла эта странная, витиеватая мысль: если бы моего мужа не подвергли стерилизации, я могла бы родить ребенка, которому теперь было бы примерно столько же, сколько вам; и поэтому я…

В последней части послания строки делались все крупнее, а иероглифы все неразборчивей, пока текст не оборвался прямо посреди фразы.

Не выпуская письма из рук, Сэнтаро закрыл глаза. Никто не говорил ни слова.

Наконец Вакана решила нарушить молчание.

— Как жаль, что я не приехала раньше… — вздохнула она.

Сэнтаро посмотрел на нее.

Вакана сняла с плеча сумку. Достала оттуда плоский бумажный пакет, перевязанный красной лентой с бантом. И робким движением поместила