ферме колхоза. Правда, пробовали и ее ставить телятницей, дояркой, посылали сгребать сено, но ничего из этих затей не получилось. Когда она была телятницей, выгонит в поле телят, уснет, а они разбредутся, травят посевы, объедятся, разопрет им бока; целым селом отхаживали, чтобы не подохли. Когда дояркой ставили, являлась к отгону табуна на пастбище. А на покосе вконец бригадира замучила: чуть он не доглядит, в луга за щавелем удерет или, того хуже, совсем на работу не выйдет. Лежит в шалаше — и ничто оттуда не выгонит ее: ни угрозы, ни насмешки, ни голод. О своем пятилетнем сынишке она совсем не пеклась: накормят сердобольные женщины. А не накормят, так он сумеет получить ломоть хлеба за какую-нибудь услугу: пробойный растет мальчонка.

В конце мая она родила девочку, и теперь вот, слегка гундося от нежности, баюкает ее, и, наверно, довольна, что малышка спасает ее от колхозной работы.

Манакову рассказывали, что Настя в девках была опрятна и старательна и даже занимала должность учетчицы в тракторном отряде, где и  п о д ц е п и л а, как говорили клюквинцы, Егора Дедюлькина, разбитного танкиста, вернувшегося с Отечественной войны. После замужества она перешла в свинарки. Одно время ее увеличенная фотокарточка глядела с забора районного парка.

Первые годы Дедюлькины жили хорошо и ни на что не жаловались, лишь иногда подгулявший Егор горевал, что Настя никак не может забеременеть.

Потом стали замечать, что Настя перестала как следует следить за собой: порвался халат — не заштопает, прохудился сапог — не снесет в починку и к работе стала относиться с прохладцей.

Другой раз не накормит в положенные часы свиней, и они так визжат, что слышно в туберкулезном санатории, находившемся в трех километрах от колхоза.

Вызвали ее на правление, журили, увещевали. Она на все это вдруг и сказанула:

— Для кого аккуратисткой-то быть? Для хряков? Им хоть черт с рогами, все равно, только бы жрать давал. И стараться надоело. Ломаешь хребет с зари до зари, а на трудодень, урожай ли, нет, всего ничего получишь. Все перевыполняете планы хлебосдачи да мясопоставок, а об нас и думки мало. Не свиньи, небось, не поднимем визг. Егор Европу насквозь прошел и везде у крестьян домишки под черепицей, а тут живешь в саманной землянке и неизвестно, когда из нее выкарабкаешься, и напрасно вызвали вы меня на правление. Ваши слова для меня что ветер в поле.

Объясняли Насте, что к чему, увещевали ее, стращали, бранили, пробовали повлиять на нее через мужа (он отвечал уклончиво: «У Наськи, своя голова, еще, может, мозговитей моей: сама заблудится, сама и дорогу отыщет»). Так от Насти ничего и не добились. Вскоре ее выставили из свинарок. И вскоре же Егору отдавило трактором ногу. Прямо в поле у него начался приступ малярии. Он спустился с трактора и лег в ковыль. Место было покатое. Трактор, не поставленный на тормоз, возьми и покатись под гору. Егор, испугавшись, что машина бултыхнется с обрыва в овраг, догнал ее, прыгнул на гусеницу, да, видать, оплошал, и ему раздробило траками ногу чуть ли не по колено.

Ногу Егору вылечили, но с машинно-тракторной станции он уволился. Долго он не мог найти себе работу по нутру: кучерил у председателя, был кровельщиком, косарем, подручным кузнеца и в конце концов задержался в пастухах.

И он и Настя заметно опустились. Односельчане, встречая их, покачивали головами. Кое-кто из них не мог сдержать своего осуждения.

— Эх вы, до чего ж вы низко пали!

— Пали? — огрызался Егор. — Наоборот — поднялись.

— Не бросай слов на ветер, — укоряла мужа Настя.

Манаков поздоровался с Дедюлькиным и хотел пройти мимо, но решил, что они подумают, будто он гнушается ими, и подошел к печи. Дедюльчиха диковато посмотрела на него и шмыгнула в землянку, а пастух вскочил с неожиданной для больного человека подвижностью.

— Охотиться приехали? Давненько не были. С весны. Так ведь?

Казалось, что он не говорит, а щелкает слова, как семечки, и сорит в лицо невидимой шелухой. Его желтые белки блестели, кожа на крутом лбу сжималась гармошкой, пропитанные никотином пальцы почесывали подбородок.

— Охотиться можно. Дичь есть. Не так чтоб, но все-таки… Казарка есть, утка, кроншнеп, дупелек. И меня тянет пальнуть раз-другой, да вот дробишки и порошку нету. В разор припасишко мой пришел. Бедность не лодка, паклей не законопатишь.

«Больно ты словоохотлив нынче. Того и гляди патроны начнешь просить. Не тянул бы уж волынку. Спросил — и только», — думал Манаков.

А Дедюлькин продолжал бойко лузгать слова:

— Справный же ты, Павел Вавилыч, кровь с молоком! Достаток. А наш достаток — пыль, дунул — пусто. Нет, хорош ты! Иной амбар стоит лет сто. Вот и ты такой. У нас в Клюквинке души в тебе не чают. «Чистых, — говорят, — кровей человек».

— Хватит, хватит. Притормози, — обрезал его Манаков. — Твоим бы языком да зерно молоть, почище жерновов будет. Патронов, что ли, нужно?

— С какого ты бугра свалился?

— Не будем играть в прятки.

Манаков вытянул туго схваченные кожей патронташа патроны, положил в ладони Дедюлькина, сомкнутые лодочкой. Тот ликующе скалил зубы. Солнечные лучи высекали из латуни гильз желтые искры.

— Счастливчик ты, Дедюлькин, не просишь — и то подают, — сказал пастух сам о себе. Он перекатывал в пальцах патроны, и физиономия его рябила от морщин, источающих восторг и счастье.

— Долго ты будешь жить так? — спросил Манаков.

— Как?

— Брось прикидываться…

Дедюлькин насыпал щепоть махорки на клочок газеты, помусолил его языком, хитро прищурился.

— А мне и так хорошо. Живу, как душа велит. Душа — она не любит своевольников.

— А если она скажет тебе: «Воруй», — воровать будешь?

— Н-но, моя не скажет.

— А из трактористов почему ушел? Все по воле той же души?

— Ну да. Тяжелая, сказала, для твоего организма работа, подавайся в пастухи. — Посмеиваясь в кулак, Дедюлькин помолчал и сладко-сладко зевнул: — Пастухом вольготно! Лежишь в траве, ноги разбросил, смотришь в небушко и думаешь, думаешь…

— О чем?

— О чем? Вот я, Егор Егорыч Дедюлькин, лежу, а облака плывут и не понимают, что я вижу, как они плывут. И еще: они не знают, откуда