будто сейчас все еще сорок первый год. Предлагаю так: мы, все ветераны, вносим предложение — в честь нашей великой Победы Министерство обороны переименовать в Министерство наступления.

Это будет по-нашему, по-ветерански. И все наши сорок три подписи.

Шум в учебном классе.

Полковник Шургин (поднимает руку). Спокойно. Сейчас разберемся. Куда же вы собираетесь наступать, младший лейтенант Рожков?

Младший лейтенант Рожков (у него все продумано). Куда прикажет партия.

Полковник Шургин. Я думаю, мы такой телеграммы посылать не станем. Мирная политика Советского Союза хорошо известна во всем мире. Мы никому не угрожаем, нападать ни на кого не собираемся. И название Министерство обороны отражает суть этой политики. Я предлагаю оставить название Министерства обороны без изменений.

Одобрительные возгласы, аплодисменты. Рожков обиженно садится на свое место.

Рядовой Юмашев. Имею предложение. Касательно Министерства наступления мы правильно решили. Нам нужно другое министерство.

Полковник Шургин. Какое же? Слушаем вас.

Рядовой Юмашев. Министерство Победы.

Полковник Шургин. Чем же оно будет заниматься?

Рядовой Юмашев. Было бы министерство, дела найдутся. Пусть они нами занимаются — ветеранами.

Полковник Шургин. Хорошо. Этот вопрос мы обдумаем. Поручаем вам, рядовой Юмашев, составить примерные штаты Министерства Победы. Кто еще?

Рядовой Сычев. Разрешите мне.

Аркадий Миронович отделяется от меня, решительно шагает по проходу.

Полковник Шургин. Слово имеет рядовой Сычев, разведчик первого батальона, захвативший на фронте шесть языков. Давайте смелее, Аркадий Миронович. Действуйте по-фронтовому.

Рядовой Сычев. Среди нас робких нет — так я считаю.

Гул одобрения.

Тут говорили о создании книги «Славный путь», правильно говорили. Но я бы поставил вопрос шире. Нам необходим журнал «Ветеран», вот там был бы самый широкий простор для публикации наших воспоминаний. Я вам скажу больше, Отечественная война была в 1812 году. А уже спустя три года, в 1815 году, вышли в свет шесть томов солдатских воспоминаний, я подчеркиваю: именно солдатских. Нас, ветеранов, остается все меньше. Правда, сейчас нас не так уж мало, несколько миллионов, не знаю точной цифры. Но мы быстро идем на убыль, это уж точно. А потом останутся на всю страну пять тысяч ветеранов, тогда спохватимся. Не следует доводить дело до крайности. Вот почему я говорю о создании нового журнала. И кабинет мемуаров нам необходим. Когда был жив Костя, мы с ним записывали воспоминания солдат, кавалеров трех орденов Славы, много записали, не все было показано, ждет своего часа. Но Костя умер и дело заглохло. Мы обязаны возродить кабинет мемуаров. Знаете как определяют классность электронных машин? По объему их памяти. Чем больше данных хранится в банке памяти, тем выше класс машины. Так и с народной памятью. Мы должны сохранить как можно больше для грядущих поколений.

Телекамер не было. Не светили жаркие перекальные лампы. И не было под рукой утвержденного текста. Аркадий Миронович говорил освобожденно, взволнованно и все более разогревался от собственных слов, чувствуя, что у него сегодня получается. Его вела интуиция.

Но объясните мне: почему он заговорил о картине? Ведь у него и в мыслях не было говорить о ней, когда он шел к трибуне.

— Но мы не только для грядущих поколений, — продолжал Аркадий Миронович по наитию. — Вношу предложение: создать на память о нашей встрече картину. Вы, конечно, знаете, как был создан всемирный шедевр «Ночной дозор» Рембрандта? Ветераны стрелковой гильдии, служившие в Амстердаме, решили заказать групповой портрет, обратились к мастеру, и Рембрандт написал по их заказу картину «Ночной дозор». Теперь этой картине триста сорок лет, и видел ее в Амстердаме — прекрасное полотно. Офицеры заплатили мастеру, кажется, всего полторы тысячи флоринов, а сейчас картина стоит два миллиона долларов.

В самом деле, какой-то странный разговор. Здесь, в этом учебном классе, где висели утрированные плакаты с изображением термоядерных взрывов, говорить о Рембрандте — с какой стати? Но еще более было странно то, что все мы слушали Сычева завороженно, словно он не говорил, но вещал. Была во всем этом какая-то магия, которая так и не прояснилась до самого конца.

Вот что мы слышали.

— У меня в Москве есть знакомые художники, с которыми мы не раз на вернисажах… А Юра Королев, например, просто хороший приятель. Так мы и сделаем. Закажем Юре наш групповой портрет, а потом подарим эту картину в государственный музей, так сказать — дар от ветеранов доблестной сто двадцать второй. Картина включается в экспозицию и висит в парадном зале. Я категорически заявляю: на запасник мы не согласны. Вы спросите: какая цена?

Голоса:

— Да, да, спросим.

— Сколько с носа?

— А подешевле нельзя?

Рядовой Сычев. Отвечаю. Давайте исходить из существующего исторического прецедента. Рембрандт получил полторы тысячи. Я думаю, и Юра согласится. Нас сорок три человека. Получается по четыре червонца с каждого ветерана. Я думаю, что в наших силах. Неужто не поднимем? Если же Юра занят сейчас государственным заказом, обратимся к другому. Поиск художника беру на себя в порядке общественного поручения. Спасибо за внимание.

И вернулся ко мне, снова сидит рядом, на привязи.

Полковник Шургин. Спасибо, товарищ Сычев. Вы все рассказали нам прекрасно и объяснили весь текущий момент — прямо как из Генштаба. Вопрос с картиной мы, естественно, должны обдумать — и мы сделаем это. Спасибо вам. Вот только один вопрос у меня остался неясным.

Рядовой Сычев (вскакивает). Слушаю вас, товарищ полковник.

Полковник Шургин. Кто такой Костя?

Рядовой Сычев (заливается краской). Это Симонов. Константин Михайлович Симонов, лауреат, Герой Труда и так далее.

Полковник Шургин. Вот теперь стало ясно, спасибо. Кто еще просит слова? Нет желающих? Итоги подводить не буду, ибо считаю преждевременным…

На этом протокол