хмыкнул, а затем продолжал: Надеюсь, вы на нас не будете в обиде. Но при всем при том скажу: напрасно вы отпираетесь. Не у всех из вас такие стойкие спины и крепкие нервы. Многие не выдерживают, начинают говорить, себя обелять, других выдавать. Должно быть, догадываетесь, что о вашей деятельности в Либаве нам известно не так уж мало.

Потухшим голосом надломленного горем человека Карлсон ответил ему:

— Да, господин пристав, положение мое прямо-таки незавидное. Прошу вас вызвать из Либавы свидетелей.

Я уверен, всякий покажет в мою пользу. Они подтвердят, что я выступал на митингах. Но ведь после обнародования манифеста все только и делали, что говорили.

Если вы намерены меня за это повесить, вам следует повесить и всех членов либавской думы, наказать весь Биржевой комитет, потому как он добровольно предоставил нам помещение для собраний. Придется вам арестовать и чинов либавской полиции, которые потворствовали преступной деятельности.

— Аи-аи, какой философ, — заулыбался Грегус, — софист, да и только! «Ты ешь то, что купил вчера. Вчера ты купил мясо, следовательно, сегодня ешь мясо». А если я вчера еще что-то купил? Сочувствую вам, очень сочувствую и сожалею, что такой молодой человек предстанет перед военным судом. Мой вам совет — признаться, откровенно обо всем рассказать, и я помогу вам, насколько это в моих силах. Расскажите о своих рижских знакомых. Мне известно, что вы в Риге уже несколько недель. Ну, вот видите! Все о вас знаем. Знаем и то, что у вас есть чемодан, и можете на меня положиться, если в чемодане найдем оружие, листовки, я по дружбе постараюсь сделать так, чтобы это вам не напортило.

Карлсон ничего не ответил, только потупил глаза, совершенно убитый, потерянный.

— Мне жаль, — продолжал Грегус. — Право, жаль ваших близких, жаль седого отца, любимой матери. Думаете, они переживут смерть сына?

— Родители у меня были бедные крестьяне, — ответил Карлсон. — Их уже нет в живых. С родными я не общаюсь, даже не знаю, есть ли у меня родные. Да и что с ними общаться, все бедняки. Были бы люди состоятельные, тогда другое дело!

— Не скажите, не скажите, — возразил Грегус, — смею вас заверить, беднякам-то как раз свойственна и любовь к ближнему. Вы же читали «Богатую родню» Апсишу Екабса. Ну вот видите, беднякам-то и свойственна любовь к ближнему.

— Может, так было раньше, — произнес в раздумье Карлсон, — только не сейчас.

— Нужно читать хорошие книги! — поучал Грегус. — Художественная литература просвещает, облагораживает. Какие у вас литературные привязанности, какие книги читаете?

— Мне больше по душе классики, Шекспир, например.

— А что вы читали Шекспира?

— «Юлия Цезаря».

— А, и ты, Брут! — воскликнул Грегус.

— «Макбета», «Ричарда Третьего».

— Похвально, похвально, бурные страсти, волевые характеры. А знаете, кто перевел на латышский эти трагедии? Адамович их перевел. Он, как и вы, начинал образование в учительской семинарии. Не горюйте, еще не все потеряно, доверьтесь мне, и я помогу вам выбраться на верную дорогу. Вы читали басни Крылова в переводе Адамовича? Сравнивали их с оригиналом? Отличный слог, прекрасное переложение, согласны со мной?

— Совершенно согласен, господин пристав.

— Благороднейшее занятие! Нести людям свет!

А вы? Торговец! Даже не торговец, выдаете себя за торговца! Молоды вы и зелены. Моего коллегу пытались обвести вокруг пальца. А он стреляный воробей. Чтобы льном торговать, нужны капиталы, а у вас какой капитал?

— Капитала никакого, я разорен.

— Разорен! И все же интересно, что бы вы стали делать, отпусти мы вас на свободу?

— Я бы поселился в Риге, — ответил Карлсон, разом распрямившись, просветлев лицом, — поселился бы в Риге, поступил бы на службу. Делопроизводителем в какую-нибудь канцелярию.

— Да? — недоверчиво протянул Грегус. — Но ведь у вас тут нет никаких знакомых. Кто вам посодействует, кто даст рекомендацию? И, между прочим, разве вы работали делопроизводителем?

— Нет, никогда, да ведь это дело несложное, можно научиться. Что касается рекомендаций, я бы попытался обратиться к тем людям, с которыми меня свел случай.

Грегус навострил уши.

— К примеру, — продолжал Карлсон, — вздумай я к вам обратиться за рекомендацией, вы бы отказали?

— Ну что вы, что вы! Я вам искренне сочувствую и готов помочь! — отозвался Грегус. — Только я думаю о ваших политических убеждениях, осторожно повел он дальше разговор. — Видите ли, я и сам, будучи студентом, увлекался сомнительными идеями, а теперь, признаться, стыжусь этого. Возможно, и с вами произойдет такое. С годами задор пройдет, и лет эдак через пять вы сами посмеетесь над своими нынешними взглядами.

— Ничто не вечно, господин пристав, — ответил Карлсон. — Вы правы. Возможно, уже через несколько дней я посмеюсь над своими нынешними взглядами.

— Ну вот видите, видите, — одобрительно закивал Грегус, — дело вы говорите. Присмотритесь поближе к своим идолам, и вы поймете, что все они корыстны, нечистоплотны. Взять того же Максима, вашего знаменитого агитатора, разве он не превратил идею в статью дохода, сорок рублей за каждое выступление, и, смею вас уверить, рабочие его раскусили — духа его не терпят!

— А, тот Максим, о котором в газетах писали?

— Он самый.

— Ну, если все так, как вы говорите, тогда он отъявленный мошенник, надеюсь, уже сидит под замком?

— Пока еще нет, еще нет, — вздохнул Грегус. — Пока Максим на воле. Но уж недолго ему осталось, мы напали на след. Таких надо держать в узде! А вы?

Я подумал о вас, не захотите ли кому-нибудь рассказать о том, что у нас перевидели? Может, даже отомстить попытаетесь, очутившись на свободе? Поймите, мы люди нервные, издерганные, перегруженные работой. Неблагодарное дело полицейская служба. Еще раз смею заверить: все происшедшее с вами — недоразумение, ошибка. К тому же сами знаете, какова у