минуточку побудем здесь. Эти два молодых человека, которые так сердечно обнимались на улице, никак не выходят у меня из головы. Они друзья, ну как Дамон и Пилад.

– Дамон и Пифий, – поправил я его. – Пилад был другом Ореста, которого всегда с неизменной верностью укладывал, предварительно закутав в шлафрок, в постель и подавал ему настой ромашки, когда беднягу слишком уж терзали демоны и фурии. Весьма заметно, почтенный дружище Понто, что ты не столь уж сведущ в истории!

– Это меня нисколько не волнует, – возразил пудель, – зато историю этих двоих друзей я знаю преотлично и расскажу тебе ее со всеми подробностями, именно так, как я выслушал ее по крайней мере двадцать раз из уст моего хозяина. Быть может, ты наряду с Дамоном и Пифием, Орестом и Пиладом назовешь также третью пару – Вальтера и Формозуса. Ибо Формозус – это именно тот молодой человек, который чуть не растоптал тебя от радости, что встретил своего любезного Вальтера. А вон там, в том красивом доме с великолепными зеркальными стеклами, живет старый и невероятно богатый президент. Формозус, юноша необыкновенно разумный и сообразительный, благовоспитанный и блестяще образованный, сумел так ловко подольститься к старику, что тот полюбил его, как собственного сына. Случилось так, что Формозус утратил внезапно всю свою веселость, побледнел и исхудал, как будто его терзает какая-то непонятная хворь, – на протяжении какой-нибудь четверти часа он раз десять вздыхал от глубины души, словно расставаясь с жизнью; он весь ушел в себя и замкнулся, – одним словом, казалось, что его уже ничто на свете не занимает. Старик долго и безуспешно пытался заставить юношу рассказать ему, в чем причина его тайного огорчения. Наконец оказалось, что Формозус до смерти влюблен в единственную дочку президента. Старик поначалу испугался, у него явно были другие намерения, он вовсе не собирался выдавать свою дочь за Формозуса, которого никак нельзя было назвать ни знатным, ни чиновным. Но увидя, что молодой человек сохнет и чахнет с каждым днем, старый президент решился спросить Ульрику, нравится ли ей юный Формозус, а также говорил ли он ей о своей любви. Ульрика потупилась и ответила, что юный Формозус, по правде сказать, еще не признался ей в своих чувствах по причине чрезмерной своей сдержанности и скромности, но она давно уже догадалась, что он любит ее, ибо, кстати сказать, это нетрудно заметить. Впрочем, юный Формозус ей по душе, и если ничто иное им не препятствует, и если дражайший папенька не имеет ничего против этого, и… – одним словом, Ульрика говорила все то, что в подобных случаях обычно говорят барышни, которые уже пережили пору первого цветения и весьма глубокомысленно размышляют: «А возьмет ли меня кто-нибудь в жены?» Выслушав ее, президент сказал Формозусу: «Голову выше, мальчик мой! Моя Ульрика будет твоей!» Таким образом, Ульрика сделалась невестой юного господина Формозуса. Все желали счастья красивому и скромному юноше, один только человек впал по этому поводу в отчаяние и грусть, а был это не кто иной, как Вальтер, тот самый Вальтер, которого все считали закадычным другом Формозуса. Вальтеру неоднократно случалось видеть Ульрику, он даже разговаривал с ней и влюбился в нее, быть может, еще более пылко, чем Формозус. Но я непрестанно толкую о любви и влюбленности, а ведь я и не знаю, был ли ты, котик мой, когда-нибудь влюблен и знакомо ли тебе это чувство?

– Что касается меня, милый Понто, – возразил я, – то не думаю, чтобы я уже когда-либо прежде был влюблен или теперь влюблен в кого-нибудь, ибо вполне отдаю себе отчет в том, что еще не впал в сие состояние, описанное, впрочем, многими поэтами. Поэтам не следует чрезмерно доверять, в свете же того, что я, помимо поэзии, знаю и читал на эту тему, любовь есть, собственно говоря, не что иное, как весьма болезненное психическое состояние, своего рода частичное безумие, выражающееся именно в том, что мы начинаем принимать какой-нибудь предмет совсем не за то, чем он является на самом деле; вот, скажем, приземистую и корпулентную барышню, штопающую чулки, начинаем считать богиней. Но продолжай, дорогой мой, твой рассказ о двух друзьях-приятелях, о Вальтере и Формозусе!

– Вальтер, – продолжал Понто, – бросился Формозусу на шею и признался ему, проливая слезы в три ручья: «Ты похищаешь у меня счастье всей моей жизни; единственное мое утешение, что это ты, что ты будешь счастлив. Прощай, драгоценнейший мой, прощай навек!» С этими словами Вальтер бросился в чащу, в самые дебри, и хотел застрелиться. До этого, однако, не дошло, поскольку он в отчаянии своем позабыл зарядить пистолет, посему он удовольствовался несколькими приступами безумия, повторяющимися ежедневно. В один прекрасный день, когда он стоял на коленях перед писанным пастелью портретом Ульрики (а портрет этот висел на стене в застекленной рамочке), итак, когда он стоял на коленях и терзался самым ужасающим образом, весьма неожиданно к нему вошел Формозус, а следует заметить, что они вот уже несколько недель совершенно не видались. «Нет, – воскликнул Формозус, прижимая Вальтера к груди, – я не мог бы перенести твоей боли, твоего отчаяния и поэтому жертвую тебе счастьем своим. Я отрекся от Ульрики, а ее старика-отца убедил взять в зятья тебя! Ульрика любит тебя, быть может и сама не ведая об этом. Добивайся ее руки! Я ухожу! Прощай!» После чего он хотел удалиться. Вальтер задержал его. Ему казалось, что все это пригрезилось ему во сне. И он не хотел верить своему счастью, пока Формозус не извлек из кармана собственноручной записочки старого президента, содержание которой звучало примерно следующим образом: «Благородный юноша, ты победил! Я неохотно освобождаю тебя от твоего обещания, но я уважаю в тебе чувство дружбы воистину героической, чувство, о котором мы читаем у античных авторов. Пусть господин Вальтер, человек достойных качеств, занимающий к тому же отличное доходное место, добивается благосклонности моей дочери Ульрики. Если она пожелает вступить с ним в брак, я лично не стану противиться этому». Формозус и в самом деле уехал, Вальтер начал добиваться благосклонности Ульрики, и Ульрика стала женой Вальтера. Старик-президент снова написал Формозусу, осыпая его похвалами, и спросил, не доставило ли бы ему удовольствия принять (не как возмещение, ибо ему отлично известно, что в данном случае не может быть и речи о возмещении, а только как скромный дар в знак его искренней привязанности) сумму в три тысячи талеров. Формозус отвечал, что старику известно, сколь ничтожны его, Формозуса, потребности; деньги не могут, деньги не в силах его