Шрифт:
Закладка:
Мила едва сдержалась, чтобы не оглянуться и не бежать. Бежать ей некуда. И вроде бы все нормально, просто, как говорят, пуганая ворона куста боится. Но какой-то тревожный звоночек звенел в душе сломанным колокольчиком, говоря ей, что нужно быть осторожной и не расслабляться.
Нужно слушать этот голос, поняла Мила, больше ей ничего не остается.
Вдруг из ровного шума, в который была погружена площадь, выбился простуженный надтреснутый тенорок, который, немилосердно фальшивя, выводил под гармошку:
Ты стоишь у окна, небосвод печальный светел,
Ты стоишь и молчишь, и не знаешь, отчего…
Под действием все того же древнего инстинкта Мила развернулась и уверенно пошла на этот голос.
Она увидела рядом с входом в метро тщедушного мужичка в черных круглых очках, который, широко растягивая мехи гармони и запрокинув незрячее лицо к безразличному небу, жалостным голосом выводил:
– «Потому что опять он прошел и не заметил…»
У ног слепого лежала кепка, в которой шелестели под ветром несколько купюр, прижатые камешком.
Решение созрело мгновенно.
Мила подошла к слепому музыканту, опасливо огляделась по сторонам и проговорила вполголоса:
– Дядя, разменяй мне крупные купюры на мелочь. Я в ларьке торгую, мне сдачу нечем сдавать.
Слепой снова растянул мехи гармони и быстро проговорил:
– Тетя, не надо заливать. Я всех ваших, кто тут торгует, знаю. Ты нездешняя.
И снова завел жалобным тенорком:
– «…как ты любишь его, как тоскуешь без него…»
– Ну, а если и нездешняя – что с того? Разменяешь или нет? – Мила поняла, что она на верном пути, что гармонист – тот еще прохиндей.
Слепой снова заговорил вполголоса:
– Деньги-то покажи! Для начала надо знать, об чем разговор! Может, они у тебя фальшивые!
Мила снова огляделась по сторонам, незаметно сунула в руку слепого деньги.
Он, не выпуская гармонь, пощупал купюры, прислушиваясь к их шуршанию, и продолжил едва слышно:
– Ладно, деньги твои хорошие, и мне без разницы, зачем тебе менять. Я разменяю, только из расчета один к двум.
– Дядя, да ты что? – возмутилась Мила. – Это уже беспредел! Совести у тебя нет! Один к двум! Как у тебя язык повернулся? Может, тебе вообще даром их отдать? Девять к десяти – еще куда ни шло, но на меньшее я никак не согласна…
– «Или просто тебе стало холодно одной…» – пропел слепой и тут же добавил вполголоса: – Девять к десяти – это ты иди в банк, вон, через дорогу есть отделение, там тебе, может, и разменяют, и водички нальют без газа, а я на такое не согласен! Цена определяется соотношением спроса и предложения, понятно? Если есть спрос…
– Ну, дядя, мне твоя лекция не нужна, если ты не согласен – тогда я пойду… у тебя тоже не монополия! Найду у кого разменять! Добрых людей вокруг много! Вон на той стороне духовой оркестр собирается, они сговорчивее будут! – И Мила сделала вид, что уходит.
– Постой, тетя! Куда же ты спешишь? Давай, семь к десяти! Согласна? По глазам вижу, что согласна!
– Восемь с половиной. Знаешь, кино такое есть!
– Ишь ты, грамотная какая! Нет, на восемь с половиной я не согласен. Это мне даже унизительно.
– А на восемь?
– Ладно… пользуйся моей добротой!
Слепой прекратил играть, спрятал Милины купюры во внутренний карман, наклонился, сгреб деньги из кепки, сунул их в руку Миле, добавил еще из своего бокового кармана и снова запел, аккомпанируя себе на гармошке.
Мила пересчитала деньги – и убедилась, что слепой отсчитал точно, как в кассе, с точностью до рубля. А вроде бы просто на глазок отсыпал…
– Иди уже, – сказал гармонист, – только к черным не суйся. Уж если я тебя рассекретил, то они в два счета поймут, что ты – не ихняя.
– Да ведь и ты, дядя, не совсем слепой, – заметила Мила.
– А это тебя не касается! – окрысился гармонист.
– Точно, – согласилась Мила, перевела дыхание и слилась с толпой.
Звериный инстинкт немного успокоился. Теперь у нее не было чувство, что кто-то за ней следит.
Поменяв деньги, Мила в первый момент отошла как можно дальше от слепого музыканта. Сначала она хотела уехать куда-нибудь на маршрутке, чтобы запутать следы, но потом передумала.
Вот что послужило для этого толчком.
Проходя мимо газетного киоска, она взглянула в его стеклянную стенку, чтобы поправить волосы – и не нашла свое отражение. В стекле отражались спешащие по своим делам прохожие, молодые и старые, худые и толстые, все как один озабоченные и усталые, но Милы Воробьевой среди них не было.
В первый момент Мила испугалась.
У нее в голове мелькнула дикая мысль, что она уже умерла и сейчас смотрит на этот человеческий муравейник с того света…
Но в следующее мгновение она увидела отражающуюся в стекле узбечку неопределенного возраста, закутанную в черный платок, испуганную и растерянную.
С большим трудом она поняла, что эта неприметная личность – она сама. И тут же осознала, что если сама не узнала себя – то уж тем более ее не узнает никто другой. Так что теперь, избавившись от всего, что связывало ее с прежней жизнью, она может не бояться…
Так, может, и раньше она могла ничего не бояться? Может быть, зря она бегала по городу, как заяц от охотников, зря запутывала следы, зря меняла деньги у слепого? Может быть, пора уже думать о том, как выбраться из этой ситуации, а пока ходить в таком виде. Не хочется, конечно, но что делать…
Осознав эту мысль, Мила решила проверить ее, потому что хриплый звон тревожного колокольчика в ее душе не умолкал.
Обойдя площадь по кругу, она вернулась к тому месту, где стоял слепой музыкант.
Чтобы не привлекать внимание, остановилась возле лотка, где такая же неприметная смуглая женщина в черном платке продавала хурму и мандарины.
Отсюда был хорошо виден слепой музыкант, который пел очередную душещипательную песню.
Продавщица, заметив Милу, что-то спросила у нее на незнакомом языке.
Мила ответила уклончивой полуулыбкой, продолжая следить за музыкантом.
Прошло около получаса.
На площади перед метро все было как прежде.
Толпа струилась, обтекая пятачок, на котором слепой музыкант выводил все тем же трогательным тенорком:
– Брызги раскаленного металла
Нежно рдели на твоей щеке…
Вдруг к нему подошли два человека самого подозрительного вида. Один
