– О господи, дитя мое! Что случилось? – А потом, когда она в жалостном молчании указала на диван, добавил: – Он ранен? Болен? Мертв?

– Нет, дядя, он… – Мерзкое слово так и не сорвалось с ее губ, она лишь прошептала, подавляя рыдание: – Будь с ним ласков.

После этого она убежала к себе в комнату с таким чувством, будто на дом их свалилось некое постыдное проклятие.

Глава 10

О трезвомыслии и печали

«Как он будет выглядеть? Что скажет? Возможно ли забыть такое и снова радоваться жизни?» – с такими вопросами Роза проснулась после короткого сна, пришедшего на смену долгому и горестному бдению. Ей казалось: весь мир переменился, потому что солнце затмила свалившаяся на нее беда. Роза была слишком молода и не знала, что люди способны прощать и более тяжкие грехи, забывать более горькие обиды, переживать крушение более возвышенных надежд и отрекаться от любви, в сравнении с которой ее увлечение – лишь девичья прихоть. Она жалела, что день выдался погожим, и удивлялась, почему это птицы щебечут так весело; Роза не повязала волосы лентой, а глядя на отражение своего осунувшегося лица в зеркале, произнесла:

– Бедняжка! Ты думала, что новая жизнь принесет тебе новые радости. Да, до сих пор читать историю этой жизни было легко и приятно – но дальше нас ждет глава о трезвомыслии и печали.

Стук в дверь напомнил, что печали – не повод отказываться от завтрака, а внезапная мысль, что Чарли, возможно, все еще где-то в доме, заставила броситься открывать: на пороге стоял доктор Алек, и лицо его озаряла обычная утренняя улыбка. Роза прижалась к нему и прошептала взволнованно, будто рядом лежал тяжелобольной человек:

– Дядя, ему лучше? Расскажи все как есть, теперь я в состоянии это вынести!

Кто-то, наверное, откликнулся бы на ее невинное сокрушение насмешливой улыбкой, сказал бы, что дело обычное, можно перетерпеть, но доктор Алек всей душой верил в чистые побуждения, которые придают юности особую прелесть, хотел сохранить их нетронутыми и очень надеялся на то, что девочка его никогда не научится смотреть без боли и жалости на людей, искалеченных пороком, – вне зависимости от того, сколь порок этот тривиален и незначителен. Улыбка исчезла с его лица, и он ответил – голос, впрочем, звучал бодро:

– Полагаю, он очухался и в полном порядке, ибо в подобных случаях сон – лучшее лекарство. Вчера вечером я отвел его домой, и о его визите сюда знаем только ты и я.

– Больше никто и не узнает. А как тебе это удалось, дядя?

– А я вылез в высокое окно своего кабинета и изловчился вытащить его наружу: воздух, движение и пригоршня холодной воды привели его в чувство, и он сам обрадовался тому, что я доставил его домой. Как ты помнишь, комнаты его на первом этаже, так что мы никого не побеспокоили, и когда я уходил, он уже спал крепким сном.

– Огромное тебе спасибо, – вздохнула Роза. – А Брут? Он никого не перепугал, когда вернулся один?

– Никого. Хитрая зверюга безмятежно отправилась на конюшню, а сонный грум не стал задавать никаких вопросов – Чарли часто отпускает своего коня добираться туда самостоятельно, если час поздний или погода скверная. Не переживай, душа моя, о приходе и уходе нашего бедолаги знаем только ты и я, а мы ему все простим во имя любви.

– Простим, но не забудем. Я уж точно не смогу, и он никогда уже не станет для меня тем Чарли, которым я так любовалась и гордилась все эти годы. Ах, дядя, какая жалость! Какая жалость!

– Девочка моя нежная, не мучайся ты так, – к счастью, болезнь его излечима! Я не хочу сказать, что она не опасна, однако твердо уверен, что, попав под доброе влияние, Чарли вернется на правильный путь, ведь побуждения у него самые лучшие и это его единственный порок. Винить его я не могу, потому что это мать за ним недосмотрела. Должен тебе сказать, Роза, что иногда я едва сдерживаюсь, чтобы не сорваться и не рявкнуть ей прямо в уши, что она губит бессмертную душу, за которую в ответе перед Создателем!

Доктор Алек редко говорил в таком тоне, но уж если говорил, делалось страшно, потому что возмущение его всегда было праведным, а гневным рявканьем порою удается вырвать из сновидений задремавшую душу, которую не растормошить ласковыми словами. Розе это пришлось по душе, и она очень пожалела, что тетя Клара не присутствует при этой благотворной вспышке, ибо она нуждалась в пробуждении от самовлюбленного сна, в котором жила уже давно.

– Да, прошу тебя, спаси Чарли, пока не поздно! – воскликнула Роза, и сама загоревшись тем же пылом, – дядя же ее напоминал рассвирепевшего льва: он мерил комнату шагами, стиснув кулаки, в глазах полыхала отчаянная решимость, он явно был готов почти на все.

– А ты согласишься мне помочь? – спросил он, внезапно остановившись и бросив на Розу взгляд, который заставил ее вытянуться во весь рост и пылко ответить:

– Да, конечно.

– Тогда не влюбляйся в него пока.

Роза вздрогнула, но сумела заговорить ровным голосом, хотя сердце пустилось вскачь, а щеки зарделись:

– Но почему?

– Во-первых, потому, что негоже женщине отдавать свое счастье в руки человека, лишенного твердых принципов; во-вторых, потому, что надежда сделаться достойным тебя поможет ему сильнее, чем все мои нотации и наставления. В-третьих, потому, что нам потребуются все наши запасы смекалки и терпения, чтобы искоренить вред, наносившийся на протяжении почти четверти века. Понимаешь, о чем я?

– Да, сэр.

– Сумеешь ли ты сказать «нет», когда он попросит тебя сказать «да», готова ли отложить на будущее свое счастье?

– Готова.

– И сделаешь это?

– Сделаю.

– Этого мне довольно, и ты сняла тяжкий груз с моего сердца. Я не могу не видеть того, что происходит, не могу не содрогаться при мысли, что ты пустишься в жизненное плавание с таким ненадежным лоцманом, как наш бедный Чарли. Ты ответила в точности так, как я и надеялся, – и я очень горжусь моей девочкой!

Они стояли на противоположных концах комнаты, и у доктора Алека был вид военачальника, отдающего приказы, а у Розы – вид хорошо вышколенного рядового, готового их исполнить, при этом оба напоминали воинов перед битвой: нервы натянуты, кровь стремительно струится по жилам, как оно бывает с храбрецами, облачающимися в доспехи. При последних словах дядя шагнул к Розе,