доктор, дело, — говорил граф, увлекая его из инфернальной комнаты в гостиную, где на ту пору ни души не было, — надо толковать серьезно и решительно. Поэтому вот вам отличная сигара — рекомендую! — начал он, усевшись рядом с доктором в одном из самых уютных углов комнаты, на самом уютном пате. — Не знаете ли вы, кто доктор княгини Шадурской?

— Знаю только, что не я лечу ее, — пожал плечами Катцель.

— Ну, так надо, чтобы лечили. Вы должны занять у нее место постоянного домашнего доктора.

— Если меня пригласят — отчего же.

— Вас пригласят наверное; это уж обделает Карозич. Но… только вы должны будете лечить в другую сторону.

— То есть? — усмехнулся Катцель притворно-недоумевающим вопросом.

— То есть врачи обыкновенно лечат затем, чтобы люди выздоравливали и жили, а вы должны будете лечить так, чтобы пациентка исподволь хворала и умерла.

— А, понимаю, — многозначительно процедил сквозь зубы Катцель. — А для чего это нужно?

— Для общих выгод нашей компании.

— А мое вознаграждение?

— Обыкновенная доля в общем барыше.

— Этого мало. Вы слишком эгоисты, господа. В вас нет ни совести, ни справедливости, ни человеколюбия. Вы задумываете дело и безопасно пожинаете богатые плоды его, а я — чернорабочий, я должен искусно осуществить вашу идею, должен употребить мои способности, мой труд, мои научные знания. Я становился отравителем, убийцей, рискуя за это каторжной работой и вечной потерей моего доброго имени, и вы хотите после всего этого, чтобы я, наряду со всеми вами, воспользовался только обычной долей дележки… Да за какого же дурака вы меня считаете? Мне эта обычная доля и без того бы досталась.

Каллаш спокойно выслушал всю эту тираду, которая была высказана с необыкновенным энтузиазмом, хотя и тише чем вполголоса, и, взяв руку доктора, улыбнулся ему своею невозмутимо-спокойною улыбкою.

— Я люблю вас, доктор, за вашу прямую откровенность… — начал он.

— Нет, милый друг, тут не откровенность, а деньги, — перебил Катцель, — не было бы денег, не было б и откровенности.

— Да я не спорю… Сколько вы хотите? Давайте торговаться, — согласился Каллаш.

— Условия весьма скромные. Кроме обычной доли десять процентов с общего барыша. Половина вперед, до начала дела.

— Вы знаете, что у нас нет теперь таких средств. Половину дать вам мы не можем, — горячо вступился Каллаш.

— Ну, буду еще раз великодушным! Давайте треть вперед!

— Доктор, вы поступаете не по-товарищески…

— Зато «по-человечески», — иронизировал Катцель.

— Да ведь трети невозможно отделить нам, потому что еще неизвестна сумма выгоды, — убеждал его собеседник.

— Тогда предоставьте мне самому назначить ее. Нет у вас денег — и это ничего! Пусть каждый из вас даст мне вексель — одним словом, верное обеспечение, и я к вашим услугам. Вы в этом деле барчуки, а я батрак. Шансы, господа, неравные.

— Это мы вам сделаем, — успокоительно удостоверил его наконец Каллаш.

— Сделаете — ну, значит, и я вам тоже сделаю это, — закончил доктор, и оба удалились из комнаты, вполне довольные друг другом.

Ужинали на маленьких отдельных столиках. Баронесса подала руку старику Шадурскому и повела его к столу, на котором стояло только два прибора.

Дмитрий Платонович остался в сильном проигрыше, но этот материальный ущерб был теперь трын-трава ему! Он всецело находился под обаянием баронессы и ее недавних подстольных руко— и ногопожатий! За все время его неизменного поклонничества этой прелестной женщине она сегодня впервые только простерла до такой степени свою ласковость к старому селадону. Князь продолжал безмерно таять и победоносно восторгался в глубине души своей, что наконец-то его неизменная страсть, обаяние его души и наружности произвели на неприступную баронессу свое воздействие. В памяти расслабленного гамена были еще живы и очень ярки те победы, которые он одерживал в прежние времена и на которые считал себя способным даже и теперь. Он был искренно убежден, что остается все прежним, все таким же добрым, красивым и победоносным Шадурским. Самолюбие никак не допускало мысли о старчестве и льстило себя полной уверенностью, что он может одерживать блестящие победы.

— Я пью за вашу руку и… за вашу ножку, — чокнувшись с баронессой, проговорил он вполголоса, с многозначительной расстановкой, намекая этою фразою на давишние подстольные эволюции.

— Повеса! — кокетливо и мило прищурилась в ответ ему хозяйка.

— С вами кто не сделается повесой! — захлебнулся расслабленный князь, словно бы обливая лицо своей собеседницы старческим маслицем своих сладострастно посоловелых глаз.

Несколько времени длилось молчание. Шадурский любовался своей собеседницей. Наташа чувствовала это и беспрепятственно позволяла.

— Послушайте, князь, — начала она наконец без дальних обиняков, — свободны вы завтрашний вечер?

— Как и всегда, — поспешил удостоверить князь с любезной покорностью, пригнув несколько свою голову в знак того, что он готов отдаться в полное распоряжение своей очаровательницы.

— Хотите провести его со мною? — весело предложила баронесса и даже многозначительно и не без пикантности прищурилась на князя.

Того словно бы огорошил такой неожиданный и быстрый оборот дела, так что, вконец уже захлебываясь, он только и мог произнесть:

— Вместе… вечер…

— Да, вдвоем, — пояснила баронесса, — я хочу этого — слышите ли, хочу!

— Се que femme veut, Dieu le veut[522], — с истинно джентльменской покорностью склонился Шадурский.

— Будьте в девять часов… Вас встретит моя камеристка, а я уж буду ждать, — заключила она полушутя-полусерьезно, так что трудно бы было догадаться, что это такое: назначение ли делового свиданья, или просто милый каприз женщины, и притом доброй, хорошей знакомой, или же, наконец, многообещающий призыв сердца?

Расслабленный гамен несокрушимо был уверен в последнем. И следующий вечер действительно доказал ему, что он не ошибся.

Баронесса ловко-таки умела притворяться. Да и трудно ли было провести старика, поглупевшего от лет и распутства.

XXX

ПАУКИ И МУХИ

Казимиру Бодлевскому очень понравился смелый план графа Каллаша. Все более блекнущая княгиня Шадурская была для него тяжелым бременем, которое он сносил терпеливо и покорно, потому лишь, что время это искупало себя весьма хорошим денежным вознаграждением. Но как ни хорошо оно было, а все же перспектива почти наверняка и притом вконец обобрать старого дурня, избавясь притом от тяжелой обязанности старушечьего друга, казалась весьма приятной и сильно заманчивой.

«Стоит ли вытягивать по мелочам, если можно вытянуть сразу и окончательно», — совершенно справедливо мыслил сам с собою Бодлевский. Ревновать Наташу к кому бы то ни было — он и в помышлении никогда не имел, предпочитая гораздо лучше, как практик, пользоваться при случае сочными плодами ее благосклонности к посторонним лицам. Он знал по неоднократному опыту, что Наташа умеет вести эти дела ловко, тайно, так что