Шрифт:
Закладка:
Раздавались рычание – надсадное, утробное, – хруст уминаемого снега, хищный щелк зубов и трудные, отчаянные крики человека.
Он звал на помощь, проклинал, бил, бил! Но что он мог поделать с двумя хищниками? С разгоряченного его лица градинами катился пот. Дышал он тяжело, прерывисто. Его единственный глаз, светло-синий, расширенный от ужаса, глядел по сторонам как-то странно дико, не моргая. Он не знал, сколько времени бился с волками. Он еле стоял на ногах. И тем свирепее наседал волк. Старый хищник брал жертву измором.
– Помо-оги-ите-эээ!
Истошный зов человека разбудил эхо в рассохах Татарского хребта.
Черные вороны, неизвестно откуда налетевшие, кружились прямо над его головой, каркали, перелетая с березы, к стволу которой он прислонился спиной, на куст черемухи и обратно.
И это нудное карканье ворон, и волчья осада так измотали путника, что он едва держался на ногах и, качаясь, то отступая на шаг от березы, то снова прислоняясь к ней, бормотал что-то невнятное. Смерть как бы глянула ему в лицо двумя парами звериных глаз, каркала над ним, как щипцами схватывая за сердце. Он уже знал совершенно определенно, что продержится на ногах не больше часа, а затем сунется в снег – и конец! И смерть настанет трудная, мучительная.
Набравшись сил, он снова несколько раз крикнул:
– По-о-мо-о-гии-те-ээ!
И как бы в ответ прямо перед ним, задрав голову, завыла волчица. Это был не простой вой, а гудение – тугое, протодиаконовским басом. Ничего подобного он за свою жизнь не слыхивал.
Мысли его путались, а волк в полутора шагах от него, ощерив пасть, подобравшись, готовился к прыжку.
Когда и с какой стороны подоспела подмога?…
Он даже не сообразил, в чем дело, когда увидел, именно увидел, а не услышал, большую черную собаку. Он сперва принял ее за третьего волка, но когда собака бросилась на волчицу, он громко крикнул:
– Дави ее! Рви! Рви!
Вдруг собака пронзительно взвизгнула и кинулась прочь. И в то же мгновение донеслось до его слуха откуда-то со стороны:
– А-а-нисья! Анисья! Вернись!
Кто звал? Какую Анисью? Ему было решительно все равно, но Анисья – шла, бежала, спешила. И это имя иглою прошило его насквозь, оно слилось с ним, с его жизнью, со всеми его надеждами на будущее. В Анисье – жизнь, живинка! «Анисья! Анисья!» – выстукивало его сердце. И он, собрав все свои силы, громко закричал:
– Анисья! По-о-омоги!
Если бы он мог хоть на мгновение оторвать взгляд от хищников, особенно остервеневших в последнюю минуту, он бы увидел, как взгорьем, поперек полосы, бежала женщина в черном полушубке с вилами в руках.
Это и была Анисья Головня.
Мать ее, Авдотья Головешиха, стоя на санях-розвальнях, кричала дочери что есть мочи, чтоб та вернулась.
Ехали они за сеном. Анисья, как только услыхала зов о помощи, долго не раздумывая, схватила с саней железные вилы и, не мешкая, кинулась в гору.
Гнедой конь, почуяв волков, закусив удила, взял махом вверх по Татарской рассохе, звонко щелкая шипами подков о ледок почернелой дороги.
Авдотья Головешиха, отчаявшись вернуть Анисью, намотав вожжи на руки, пыталась было сдержать Гнедка, но то ли у нее силы не хватило, то ли испуг одолел, но конь будто не чуял вожжей. Он летел с такой быстротой, что сани, визжа стальными подполозками на раскатах, готовы были перевернуться вверх тормашками. Головешиха, вцепившись в отводья, сидела на санях ни жива ни мертва.
Слева, на елани, темнел зарод сена. Головешиха, собравшись с духом, натянула вожжу. Гнедко, храпя, врезался оглоблей в зарод.
Между тем черная собака, обежав кусты черемухи, вцепилась зверю в загривок неповоротливой шеи. Свившись тугим клубком, они катались по снегу. То волк оказывался сверху, то собака. То черное, то серое.
И как-то сразу, в мгновение, путник увидел женщину в черном полушубке нараспашку, с шалью на плечах. Ему показалось, что в ее руках ружье.
– Скорее! В волка, в волка стреляй! – орал он.
Трехлапая волчица бросилась в сторону к кустам, но женщина со всего размаха ударила волчицу железными вилами по черепу. Он слышал, как певуче зазвенели вилы. Машинально, сам не понимая, что делает, он взвел курок, приложился и нажал на спуск. Курок щелкнул без выстрела. И опять он взвел курок, не помня, что в ружье – стреляная гильза.
И еще раз сухо щелкнул курок.
– Ружье зарядите! – крикнула Анисья.
Он поднял на нее свой единственный глаз, но не видел ничего: слеза застилала. Сзади, за спиною, что-то тяжело ворочалось, рычало, сопело, мяло, скреблось, подкатившись вплотную к нему. Он отполз на четвереньках, сунувшись лицом в снег. Зубы его жадно вцепились в снег, перемешанный с землею. Освежающий холодок разлился по всему телу, и он почувствовал такую слабость, что не в силах был пошевелиться.
– Ружье зарядите! – донеслось до его сознания. Он спохватился и первое, что увидел, – перебирающую задними лапами волчицу.
– А!.. – вскрикнул он, шаря по снегу. Нащупав ружье, он догадался, что надо выбросить гильзу, что он должен торопиться. Но он забыл, где у него патроны. В карманах брюк и гимнастерки их не оказалось. Пополз за полушубком. Анисья шагах в трех от него била волка вилами. Осатаневший волк, поранив собаку, кидался на Анисью.
– Ружье! Ружье зарядите!
За каких-то две-три минуты передышки путник воспрял. Движения его теперь были уверенными, определенными, осмысленными. Не вставая на ноги, он достал из кармана полушубка патроны, разломил ружье и, выбросив гильзу, заслал туда патрон с зарядом.
Раздался выстрел. Волк свалился замертво. Путник снова зарядил ружье и прицелился в мертвого волка.
– Где она, тварь? Где она? – искал он волчицу. – Я ее… я ее – разорву! – И, встав на ноги, пошатываясь, пошел к волчице. Следом за ним по истоптанному снегу тянулись портянки. Он не чувствовал, как у него окоченели ноги, ему было жарко. Он видел, что волчица околевает, но бил, бил и бил ее ложем ружья, пока не размозжил череп.
– Конец! Конец! Теперь тебе конец!.. – приговаривал он, еще раз свирепо ударив по трупу волчицы ложем ружья, вдруг покачнулся и упал, вцепившись в шкуру руками и уткнув в шерсть лицо.
– Возле самой деревни! – бормотал он, задыхаясь. – На фронте!.. В окопах… в концлагерях… в карцерах… в каменных карьерах… жив остался… а эти… меня… возле самой деревни! Возле самой деревни!..
Кажется, для него нестерпимо обидным было то, что какие-то шелудивые, проклятые волки могли разорвать его возле самой деревни. Спина его солдатской гимнастерки была мокрая и дымилась испариной. Анисья накинула ему на плечи полушубок:
– Хиузом тянет с гор, простынете. Обуйтесь!
Он медленно поднял голову от волчицы, вытер кулаками подглазья, поправил сбившийся кружок кожи, прерывисто перевел дыхание. На его мокром багрово-красном лице клочьями прилипла волчья шерсть.
– Здорово они меня прижали! Конец бы! – сказал он, глядя на Анисью.
Лицо ее показалось ему поразительно знакомым. Когда и где он мог видеть это лицо? Оно было девичьим. Определенно девичьим. Розоватое, словно умытое брусничным соком, с колечечками красновато-каштановых волос на висках и на лбу. Ее глаза – большие, влажно-блестящие, будто искупанные в свежем напрыске меда черные смородины, – такие удивительно знакомые! Он не мог оторвать взгляда от ее глаз – ласковых и в то же время странно робких, застигнутых врасплох. Он где-то, где-то видел точно такие глаза – обволакивающие, как бы притягивающие к себе. Может, просто ему показалось?
– Обуйтесь же! – напомнила Анисья, не выдержав пристальный взгляд незнакомца. – Без ног останетесь.
Он стал обуваться, наспех обматывая ноги портянками и вытряхнув снег из пимов.
– И черт его знает, откуда взялся второй волк? Как из-под земли. Стрелял в одного, а их оказалось два. Разорвали бы, определенно. А ты… смелая, вижу, таежница. Из Белой Елани?
– Откуда еще? Ехала с матерью за сеном. Слышу: «Помогите!» А потом и волк завыл. Схватила вилы – да в гору. А возле полосы – ямина. Как ухнула – по самую шею. Ох и перетрусила! Думаю, а что, если
