идеи и отваживается вложить в них деньги - Марк Цукерберг (и его соседи по комнате) находит Facebook, Генри Форд - дешевые автомобили, Эндрю Карнеги - дешевую сталь. Как писал в 1943 г. Луиджи Эйнауди, обобщая анализ слова "предприниматель", проведенный в 1730-1734 гг. ирландско-французским Ричардом Кантильоном, предпринимателя отличает не обладание и накопление капитала под фиксированный процент, а "принятие на себя риска приобретения факторов производства [таких как земля, труд и сам капитал] по цене на рынке... и продажа их продукта по неопределенной цене"⁵ Покупайте идеи по низкой цене и надейтесь, что сможете продать их по высокой. Это отличается от стрижки купонов или покупки конгресса, и так считалось с 1730 года.

Точно так же марксистский социолог Иммануил Валлерстайн был несколько неосторожен, когда в 1983 г. написал, что "слово "капитализм" происходит от слова "капитал". Поэтому было бы правомерно предположить, что капитал является ключевым элементом капитализма"⁶ Нет, не правомерно. То, что мы сейчас, в ретроспективе, говорим о мире раннего Нового времени, не становится от этого истиной. То, что мы продолжаем размышлять о чем-то, называемом "капиталом", не означает, что его накопление было в действительности уникальным для современности. Это не делает истинными слова Мастера: "Накапливайте, накапливайте! Это [по мнению классических экономистов, на которых нападал Маркс, хотя и соглашался с ними в вопросе о центральном значении капитала и его "бесконечном" накоплении] есть Моисей и пророки"⁷.

Слово "капитализм" появилось в конце XIX в. в левой части европейской политики и, в конце концов, в повороте, который голландцы называют geuzennaam (буквально - "нищенское имя", присвоенное врагами, например, "квакер", "тори" или "виг"), было с гордостью принято самими правыми. Определившись с политикой, правые и левые считали, что они уже знают лишь подтверждающие детали реальной экономической истории, подкрепляющей политику. "Капитализм", - считали образованные люди с 1848 года, - возник в XVI веке. Накопление капитала продолжалось до тех пор, пока не привело к промышленной революции XVIII века. Он развратил всех, кто с ним соприкоснулся, говорили левые. По мнению правых, она автоматически обогащала людей за счет накопления физического и человеческого капитала. Левые социологи и по сей день считают, что Маркс и Энгельс в 1848 году правильно поняли суть происходящего. Правые экономисты присоединились к ним в том, что они постоянно ошибаются в "стилизованных фактах", которые гораздо менее неприятны, чем реальные факты. И левые, и правые очарованы историей о том, что промышленная революция была "взлетом" и что ее топливом было физическое накопление, а не идеология.

Американский юморист Джош Биллингс давно сказал: "Лучше знать меньше, чем знать так много, что это не так". В книге Асемоглу и Робинсона "Почему нации терпят крах" (2012 г.), которая является одним из последних примеров живучести "просто так", есть много такого, с чем можно согласиться: Продвижение Европы было весьма условным; политическая и экономическая свобода взаимосвязаны; экономический рост не может начаться в разгар гражданской войны. Однако Асемоглу и Робинсон явно и даже несколько горделиво опираются на поразительно устаревшее представление о промышленной революции. "Наши аргументы о причинах, - утверждают они, - находятся под сильным влиянием" списка "ученых, в свою очередь... . вдохновленных более ранними марксистскими интерпретациями" 1920-1960-х годов, таких как Р.Х. Тоуни, Морис Добб и Кристофер Хилл.⁸ Классическим центром таких интерпретаций и введения в английский язык самого словосочетания "промышленная революция" стали "Лекции о промышленной революции XVIII века в Англии" (1884), прочитанные молодым университетским преподавателем и ярым социальным реформатором Арнольдом Тойнби (1852-1883) за год до его смерти в возрасте тридцати одного года. Тойнби, в свою очередь, опирался на историю триумфа и трагедии, изложенную в "Коммунистическом манифесте". Так, например, Тойнби утверждал, что "на самом деле в первые дни конкуренции

Капиталисты использовали всю свою власть, чтобы угнетать рабочих, и довели заработную плату до голодной смерти. Такого рода конкуренция должна быть пресечена. ... . . В Англии действуют оба средства: первое - через профсоюзы, второе - через фабричное законодательство.⁹

Все это не соответствует действительности, хотя и наполняет популярное представление об индустриализации. Не было никаких "первых дней конкуренции" - конкуренция была обычным явлением в любом торговом обществе, что резко осознавали его противники, такие как средневековые гильдейцы. Конкуренция возникает при входе, который издревле, если и досаждает, то только состоявшимся богачам. Спрос и предложение, а не "власть", определяют заработную плату, что можно видеть по взлетам и падениям реальной заработной платы в ответ на падения и взлеты численности населения в эпоху Мальтуса до 1798 года. Рабочие во время промышленной революции не сталкивались с уменьшением своей заработной платы и не голодали. Именно поэтому рабочие охотно переезжали в города, даже если Манчестер, Лилль и Бостон все еще оставались смертельными ловушками для болезней, передающихся через воду. Конкуренцию, которая настраивает предпринимателей друг против друга ради нашего блага, нужно поощрять, а не сдерживать. На самом деле заработная плата росла, а детей увозили с английских фабрик еще до легализации профсоюзов и задолго до того, как фабричное законодательство начало серьезно кусаться.

Иными словами, Асемоглу и Робинсон принимают ошибочную левую версию экономической истории, предложенную в 1848 или 1882 г. блестящими любителями, до профессионализации научной истории, затем повторенную фабианцами в период хмельного расцвета социалистической идеи, а затем развитую поколением (несомненно, первоклассных) марксистских историков, до того, как социализм был опробован и потерпел неудачу, и до того, как была проделана большая часть научной работы над реальной историей - до того, как стало известно, например, что другие промышленные революции происходили, скажем, в исламской Испании или в Китае эпохи Сун, как утверждал Джек Голдстоун в 2002 году: "При внимательном рассмотрении многие досовременные и незападные экономики демонстрируют всплески или эффлоресценции экономического роста, включая устойчивое увеличение численности населения и уровня жизни, урбанизацию и базовые технологические изменения"¹⁰.

Старые левые историки, действительно, писали до того, как сама британская промышленная революция была внимательно изучена. Так, в 1926 г. историк экономики Джон Клэпхэм показал, что Великобритания середины XIX в. не была фабрикой с паровым двигателем. "В какой момент, - отмечал он, - во время Великого обогащения типичный рабочий может быть представлен как занятый выполнением задач, которые заставили бы предыдущие поколения ахнуть, - это вопрос для обсуждения. Можно предположить, что этот момент наступит в довольно далеком XIX веке".¹¹ Например, мощность паровых машин в Великобритании выросла в десять раз с 1870 по 1907 год, т.е. через сто лет после того, как в сознание британцев впервые вошли мельницы, в большинстве своем приводимые в движение