Шрифт:
Закладка:
Слово было короче воробьиного носа, но сказано оно было столь внушительно и так кстати, что все мы, и верующие, и маловерующие, в этот раз молились по-настоящему, истово и от всего сердца.
Солдаты отца Александра откровенно побаивались, а офицеры относились к нему с почтением. Единственное исключение составляли молодые доктора, которые на походе изо дня в день, ночуя с ним в одной халупе, наглели до того, что крали и поедали за утренним кофе просфоры, которые собственноручно пек настоятель для совершения литургии.
В атаки впереди солдат отец Александр не ходил, да вряд ли это было и нужно, но для напутствия умирающих появлялся всюду, где это требовалось. Во время боев, в эпитрахили, с крестом и с запасными дарами, он находился обыкновенно на ближайшем к сражению перевязочном пункте, не отставая от докторов, к которым, несмотря на их проделки, он чувствовал определенную слабость.
Вторым священником был отец Иоанн Философов. В противоположность настоятелю, он был человек светский, знал иностранные языки, имел хорошую библиотеку и очень недурно говорил. При красивой и представительной наружности, он обладал удивительно приятным и музыкальным голосом. Служил он прекрасно. Незадолго до конца войны он был переведен настоятелем в Никольский Морской собор.
Третьим священником был отец Иоанн Егоров. Человек молодой и горячий, магистрант Петербургской академии, совершенно исключительный проповедник, он был пастырем новой формации, в стиле известного в свое время отца Григория Петрова.
Когда наша третья маршевая рота, с Дивовым и со мной, в середине ноября 1914 года выезжала на пополнение действующего полка, ранним утром, перед самой посадкой в вагоны, мы, все триста человек, строем и с винтовками пошли в собор, принять от него последнее благословение. Помню, что всю раннюю обедню в церкви стояли с винтовками. С винтовками в руках и причащались святых тайн. Перед причастием отец Иоанн устроил нам всем общую громкую исповедь. Провел он ее так, что почти все мы вышли из церкви с омытой душой и со слезами на глазах.
Как большинство русских интеллигентов, Февральскую революцию отец Иоанн принял всерьез и очень ей обрадовался. А тут подоспели Страстная неделя и Пасха. По традиции в Страстную пятницу вынос плащаницы совершался всегда с большой торжественностью. В мирное время на вынос обязательно являлся командир полка и все офицеры в мундирах. Он же и выносил плащаницу из алтаря, вместе с тремя полковниками по старшинству. На Пасху 1917 года полк был на войне, но все церемонии производились постарому, только в сокращенном виде. Вместо командира полка плащаницу выносил полковник, командир Запасного батальона, вместо полковников ассистировали ему капитаны, командиры рот, вместо всех офицеров явились больные и раненые, лечившиеся в Петербурге.
В этом качестве явился и я с палочкой и устроился со стулом около средней колонны. И тут пришлось мне увидеть и услышать страшную сцену, которую я никогда не забуду. Если существует в мире черт, он в эту минуту в нашем соборе был и весело смеялся.
Когда плащаницу вынесли и уложили, а певчие кончили петь, отец Иоанн Егоров поднялся на помост плащаницы и начал говорить проповедь. К сожалению, начал он говорить не церковную проповедь мира и любви, а политическую речь, где были «гнет самодержавия», и «страдания народа», и «солнце свободы», и «упавшие цепи» – одним словом, все, что тогда полагалось. Но полагалось в других местах, а не рядом с плащаницей. Помню, всем нам стало не по себе. Зачем он так говорит в церкви и в такую минуту? И вдруг слышим с середины церкви дикий, истерический женский вопль: «Врешь ты все, мерзавец!» А затем отчаянные рыдания. Какая-то просто одетая молодая женщина посреди церкви билась в истерике. Произошло замешательство. К женщине бросились, взяли ее под руки, принесли воды, посадили. Она еще что-то кричала… Отец Иоанн побледнел, скомкал конец проповеди и второпях закончил всю службу.
Потом мы узнали, что женщина эта была вдова городового, которого всего полтора месяца назад толпа схватила на его посту, убила и спустила в прорубь под лед. В этот день, с двумя малыми детьми, бедная женщина в первый раз пришла в церковь помолиться перед плащаницей.
Надо отдать справедливость о. Иоанну, он был человек смелый и убеждений твердых. С еще большим жаром, чем он громил с амвона власть павшую, он, после Октября, не побоялся громить власть пришедшую и принял венец мученический в подвалах зиновьевской ЧК.
Бесспорно, самой красочной фигурой нашего причта был протодиакон Николай Васильевич Крестовский. Огромного роста и соответственного сложения, с черной бородкой и гривой вьющихся волос, всегда веселый, с громоподобным голосом, он был любимцем полка и всего Введенского прихода. Выпить он мог – море, каковое обстоятельство не могло, разумеется, не способствовать его широкой популярности. Он был не только добродушен, как большинство людей его сложения, но очень сострадателен и активно добр. Ночлежный дом, столовая и оказание всякой помощи находились в его непосредственном ведении, и не бывало церковной службы, чтобы при выходе его не ожидало несколько скудно одетых личностей. Приходская голытьба стояла за него горой.
Когда его произвели в протодиаконы, он был этим очень горд и на обращение «отец диакон» отзываться перестал. Рассказывали, что какая-то старуха раз после службы долго плелась за ним по церкви, взывая: «Отец диакон! Отец диакон!» Тот никакого внимания. Наконец, на пятый раз, Николай Васильевич наклонил голову и бархатной октавой в нижнем «до» пустил: «Прото!» Та опять не понимает: «Отец диакон!» – «Прото»… Наконец старуху осенило: «Отец протодиакон!» – «То-то!» – отозвался он на два тона ниже и остановился.
Единственным, кажется, тернием в жизни Крестовского был его сын, отъявленный социалист и бунтарь. Он периодически где-нибудь сидел или куда-нибудь высылался, и командир полка и ктитор, по просьбам отца, неустанно за него хлопотали.
Вторым диаконом одно время был отец Иван Нюхин, из казаков. У него был голос, бас, большой красоты и силы. Какой-то благотворитель из прихожан посоветовал ему учиться пению и обещал денежную помощь. Нюхин снял сан и уехал в Италию. Через два года он выступал на Мариинской сцене в «Демоне», под фамилией Павлов. Но большого имени, сколько помнится, он себе не сделал.
Одно из многих достоинств нашего причта было то, что все они всегда, при полной церкви и при пустой, служили одинаково
