Не говорю ей и другие слова – они верны, но слишком уж пафосны: книги Беллы Езерской, ее эссе и взятые ею интервью, обильно рассыпанные на страницах изданий диаспоры, – это живая история культуры нашей эмиграции.

История в лицах и голосах. Не похожая ни на какую другую.

2009

«Каждый пишет свою автобиографию…»

(Давид Гай)

В декабре 1988-го я читал в «Знамени», тогда уже лучшем российском журнале, документальную повесть Давида Гая о жизни, борьбе и гибели Минского гетто. Это была первая «перестроечная» проза о еврейской Катастрофе, которую в СССР так долго, настойчиво замалчивали. Автор вел свой рассказ с таким безыскусным трагизмом, что иногда казалось: я слышу голоса идущих на смерть людей, а по журнальным страницам течет кровь.

«Где теперь Давид Гай? Над чем работает?» – не раз спрашивал себя в последующие годы. Пока однажды – уже в Чикаго – не увидел его новые книги в доме своего друга искусствоведа и переводчика Ванкарема Никифоровича. Оказалось, Ванкарем был среди тех, кто когда-то помогал Гаю собирать в Минске материал для его будущей повести «Десятый круг».

Увы, наш общий с Гаем друг, неутомимый доброхот Ванкарем ушел из жизни в 2011-м. Мы часто вспоминаем о нем, когда говорим с Давидом Гаем.

ЕЦ Почему вы решили написать «Десятый круг»? Как приближались, отрываясь от газетной суеты, к трагическому материалу, который наверняка перевернул, во многом изменил вашу жизнь?

ДГ Абсолютно точно – перевернул и во многом изменил. Я написал повесть за 37 (!) дней, совмещая с работой в газете. Дольше не смог бы писать физически и психологически: изнемогал под действием ночных кошмаров, почти каждую ночь меня расстреливали, закапывали живым в яму, я прятался в “малинах”, убегал от полицаев… Выдержать такой стресс было непросто.

Каждая история выживания, рассказанная в книге, сотканной из воспоминаний бывших узников, – удивительная, невероятная, за гранью человеческих сил и возможностей, порой кажущаяся неправдоподобной, но абсолютно реальная. Взять хотя бы историю спасения последних обитателей гетто, девять месяцев прятавшихся в сооруженном ими подземелье, не видевших белого света, хоронивших близких рядом со своими нарами, питавшихся тем, что удалось забрать с собой в схрон, и голодавших последние недели перед освобождением советскими войсками… Выжили тринадцать человек, один из них, найденный мной, рассказал о всех перипетиях.

Дантов ад бледнеет перед существованием в гетто. Отсюда и название повести – «Десятый круг»: в аду кругов, говорят, девять. Но в повести – и борьба, мужество подпольщиков, бежавших из гетто и пополнивших ряды сражавшихся в лесах; боевые действия и суровый быт нескольких еврейских партизанских отрядов.

Самая, наверное, страшная глава – о детях. Приведу цитату.

«Есть боль недуга. Есть боль грусти, тоски. Есть боль любви, сладчайшая и горчайшая. Есть боль горя, отчаяния, утраты, разлуки. Есть боль неминучая и проходящая. А есть боль запредельная.

Я не могу писать о том, как в “малине” задушили начавшего пищать девятимесячного ребенка – плач мог навести немцев. У ребенка не было имени – при рождении его никак не нарекли.

Я не могу писать о том, как шестилетний Яша вылез из-под груды облитых бензином горящих трупов (среди них и его родители) и, закоченев, обогревался у этого огня.

Я не могу писать о том, как сидели в крохотном скрыте двадцать человек, спасаясь от четырехдневного июльского погрома сорок второго, сидели в духоте и спертости, без еды и без воды, и как изнемогшие дети пили мочу. В эти четыре дня у четырехлетнего Феликса Липского появились седые волосы.

Я не могу писать об этом, а пишу…»

В гетто проявлялись самые разные человеческие чувства, в экстремальной обстановке они достигали невероятного эмоционального накала. В повести есть история взаимоотношений гауптмана Вилли Шульца и Ильзы Штайн, немецкой еврейки, которая вместе с несколькими тысячами так называемых гамбургских евреев была вывезена с семьей в Минск. История тоже потрясающая. Несколько светлых строк, вписанных в горестную историю гетто. Мне удалось найти свидетелей их скоротечного романа, а потом и саму Ильзу. Гауптман выполнил приказ подпольщиков, знавших о его любви к Ильзе, и спас ее и еще почти двадцать узников гетто, вывезя их в партизанский отряд. Затем его и Ильзу отправили самолетом на Большую землю. Увы, любовь не имела продолжения. Их разлучили. Вилли отправили в подмосковный лагерь, где сидели немецкие военнопленные-офицеры, Ильзу – в Биробиджан. Как потом стало известно, Шульц умер в лагере. А Ильза вышла замуж, родила детей. Жила в Ростове-на-Дону. Она подробно рассказала мне, как все было. После появления книги этот сюжет лег в основу документального фильма, сделанного в Германии.

В 2004 году книга вышла в США на английском – Innocence in Hell.

ЕЦ Вспомню сейчас еще одну вашу давнюю вещь – повесть «Телохранитель». Вспомню его героя, который, будучи совсем молодым человеком, недолго служил телохранителем Сталина. Идут годы, меняется, духовно взрослея, герой. Но навсегда остается с ним, терзает душу неизбывное чувство вины… Жаль, что ваш экзистенциальный текст сегодня забыт. Только ли дело в том, что автор оказался в эмиграции?

ДГ С радостью внесу уточнение – повесть не забыта. Антисталинская по духу, она неожиданно для меня и, наверное, многих российских читателей, оказалась востребована в момент не самый подходящий – полным ходом идет ползучая сталинизация, открываются памятники вурдалаку, уничтожившему миллионы людей. И вот пару лет назад в России появилась и стала популярной аудиокнига «Телохранитель». Создатели ее проявили немалое гражданское мужество, за что я им благодарен. Таким образом повесть обрела вторую жизнь.

Я поставил перед своим героем и читателями вопрос, не дававший покоя: существует ли закон сохранения вины? Наряду с известными законами физики, есть ли такой моральный закон? Ответа у меня нет, не дает ответа и повесть – читатели сами определят, домыслят.

Джойс в «Улиссе» поразительно точно рисует подобное состояние психики человека:

«Существуют грехи или (назовем их так, как называет их мир) дурные воспоминания, которые человек старается забыть, запрятать в самые дальние тайники души – однако, скрываясь там, они ожидают своего часа. Он может заставить память о них поблекнуть, может забросить их, как если бы их не существовало, и почти убедить себя, что их не было вовсе или, по крайней мере, что они там были совсем иными. Но одно случайное слово внезапно пробудит их, и они явятся перед ним при самых неожиданных обстоятельствах, в видении или во сне, или в