Молодой Клаузевиц знал партизана из прусских планов восстания 1808/13 годов. В 1810–1811 годах Клаузевиц читал в Берлинском военном училище лекции о малой войне и был не только одним из самых значительных военных знатоков малой войны в специальном смысле использования легких, мобильных отрядов. Герилья стала для него, как и для других реформаторов его круга «прежде всего в высшем смысле политическим делом прямо-таки революционного характера. Выступление в защиту вооружения народа, восстания, революционной войны, сопротивления и мятежа против существующего порядка, даже если оно олицетворяется чужым оккупационным режимом — это для Пруссии новое явление, нечто “опасное” — то, что как бы выпадает из сферы правового государства». Этими словами Werner Hahlweg схватывает важную для нас суть. Но тут же он добавляет: «Правда, революционной войны против Наполеона, как она представлялась прусским реформаторам, не велось. Дело дошло лишь до «полумятежной войны», как сказал Фридрих Энгельс.

Тем не менее, знаменитый меморандум февраля 1812 года остается важным для «внутренних побуждений» реформаторов; Клаузевиц сочинил его при помощи Гнейзенау и Boyen перед тем, как перейти к русским. Он является «документом трезвого политического и сделанного в соответствии со стандартами генерального штаба анализа», ссылается на опыты испанской народной войны и желает спокойно довести дело до того, чтобы «ответить на жестокость жестокостью, на насилие — насилием». Здесь уже ясно узнается прусский эдикт о ландштурме апреля 1813 года.

Клаузевица должно было тяжело разочаровать то, что все, чего он ожидал от восстания, «не состоялось». Народную войну и партизан — «партийцев» как говорит Клаузевиц — он осознал как существенную часть «сил, взрывающихся на войне» и вставил в систему своего учения о войне. Особенно в 6 книге своего учения о войне (объем средств обороны) и в знаменитой главе 6 восьмой книги (война — инструмент политики) он также признал новую «потенцию». Кроме того, у него можно найти удивительные, глубокие отдельные замечания, как, например, место о гражданской войне в Вандее: что иногда некоторое малое количество отдельных партизан могут даже «претендовать на название армия». И тем не менее в общем он остается реформаторски настроенным кадровым офицером регулярной армии своей эпохи, который не мог сам до последней последовательности дать расцвести тем росткам, которые здесь становятся видимы. Это, как мы увидим, произошло гораздо позже, и для этого потребовался активный профессиональный революционер. Клаузевиц сам мыслил еще слишком в классических категориях, когда он в «странной тройственности войны» присваивал народу только «слепой инстинкт» ненависти и вражды, полководцу и его войску — «мужество и талант» как свободное действие души, а правительству — чисто рассудочное манипулирование войной как инструментом политики.

В том недолго существовавшем прусском эдикте о ландштурме апреля 1813 года концентрируется мгновение, в которое партизан впервые выступил в новой, решающей роли, как новая, прежде не признававшаяся фигура мирового духа. Не воля к восстанию храброго, воинственного народа, но образование и интеллигенция открыли партизану эту дверь и сообщили ему легитимность, основанную на философском базисе. Здесь он стал, если мне будет позволено так высказаться, философски аккредитован и получил доступ ко двору. Прежде этого не было. В 17 веке он опустился до уровня персонажа плутовского романа; в 18 веке, во время Марии Терезии и Фридриха Великого, он был пандуром и гусаром. Но теперь, в Берлине 1808–1813 годов, его открыли и оценили не только в военно-техническом, но и в философском смысле. По крайней мере на одно мгновение он обрел историческое положение и духовное посвящение.

Это было событием, которое он не смог опять забыть. Это является решающим для нашей темы. Мы говорим о теории партизана. Что ж, политическая, превышающая специально военные классификации, теория партизана стала, собственно говоря, возможна только благодаря этой аккредитации в Берлине. Искра, попавшая в 1808 году из Испании на север, нашла в Берлине теоретическую форму, которая дала возможность сохранить ее горение и передать ее дальше в другие руки.

Правда, вначале тогда и в Берлине традиционное благочестие народа также не было под угрозой, как и политическое единство короля и народа. Оно, казалось, даже скорее усилилось, чем подверглось опасности, благодаря подтверждению присягой и прославлению партизана. Ахеронт, которого высвободили, сразу возвратился в каналы государственного порядка. После войн за освобождение Германии 1813–1815 гг. в Пруссии доминировала философия Гегеля. Она пыталась создать посредничество между революцией и традицией. Она могла считаться консервативной и была таковой в самом деле. Но она законсервировала и революционную искру и благодаря своей философии истории предоставила развивающейся дальше революции опасное идеологическое оружие, более опасное, чем философия Руссо в руках якобинцев. Это историко-философское оружие попало в руки Карла Маркса и Фридриха Энгельса. Однако оба немецких революционера были в большей степени мыслителями, чем активистами революционной войны. Только благодаря русскому профессиональному революционеру — Ленину — марксизм как доктрина стал всемирно-исторической властью.