Шрифт:
Закладка:
«Прусское государство, которое с давних пор было в Германии носителем милитаризма и реакции, de facto прекратило существовать. Руководимый идеей сохранения мира и безопасности народов и желая восстановления политической жизни в Германии на демократической основе, Контрольный совет предписывает следующее:
Статья 1. Прусское государство со своим правительством и всеми своими органами управления ликвидировано…»
Не прусский солдат и не стремящийся к реформам кадровый офицер прусского генерального штаба, а прусский премьер-министр Бисмарк был тем, кто в 1866 году против Габсбургской монархии и бонапартистской Франции «хотел взяться за любое оружие, которое нам могло предложить выпущенное на свободу национальное движение не только в Германии, но и в Венгрии и в Богемии», чтобы не понести поражение. Бисмарк был полон решимости привести в движение Ахеронт. Он охотно употреблял классическую цитату Acheronta movere, но он приписывал это конечно с большей охотой своим внутриполитическим противникам. Как прусский король Вильгельм I, так и шеф прусского генерального штаба Мольтке были далеки от ахеронтских планов; нечто подобное должно было казаться им жутким и также непрусским. И для слабых попыток немецкого правительства и генерального штаба подготовить революцию во время Первой мировой войны слово acherontisch было бы чересчур сильным. Конечно, и ленинская поездка из Швейцарии в Россию в 1917 году принадлежит этому контексту. Но все, что могли тогда, при организации путешествия Ленина, задумывать и планировать немцы, благодаря историческим последствиям этой подготовки к революции так чудовищно превзошло и перевернуло планы, что наш тезис о прусских разногласиях с партизанством тем самым скорее подтверждается, чем опровергается.
Тем не менее, прусское государство солдат (Soldatenstaat) однажды имело в своей истории ахеронтское мгновение. Это было зимой и весной 1812-13 годов, когда элита офицеров генерального штаба пыталась высвободить и прибрать к рукам силы национальной вражды к Наполеону. Немецкая война против Наполеона не была партизанской войной. Едва ли можно назвать ее народной войной; последней ее делает, как точно говорит Эрнст Форстхоф, только «легенда с политической подоплекой». Быстро удалось направить те стихийные силы в твердые рамки государственного порядка и регулярной борьбы против французских армий. Тем не менее, это краткое, революционное мгновение сохраняет непреходящее значение для теории партизана.
Здесь сразу вспомнят о знаменитом шедевре военной науки — книге «О войне» прусского генерала фон Клаузевица. Вспомнят вполне обоснованно. Но Клаузевиц был тогда юным другом своих учителей и наставников Шарнхорста и Гнейзенау, и его книга была опубликована только после его смерти, после 1832 года. Зато есть другой манифест вражды к Наполеону, восходящий непосредственно к весне 1813 года; он принадлежит к самым удивительным документам всей истории партизанства: прусский эдикт о ландштурме от 21 апреля 1813 года. Речь идет о подписанном королем Пруссии эдикте, который был с соблюдением всех правил опубликован в прусском своде законов. Несомненно то, что образцом для этого эдикта послужили испанский Reglamento de Partidas y Cuadrillas от 28 декабря 1808 года и известный под названием Corso Terrestre декрет от 17 апреля 1809 года. Но эти документы не были подписаны монархом лично.27 Поражаешься, когда видишь имя легитимного короля под подобного рода призывом к партизанской войне. Эти десять страниц «Прусского Свода законов» 1813 года (с.79–89) определенно принадлежат к самым необычным страницам всех изданных законов мира.
Каждый гражданин государства, так значится в королевском прусском эдикте апреля 1813 года, обязан сопротивляться вторгшемуся врагу всеми видами оружия. Настоятельно рекомендуются топоры, вилы, косы и дробовые винтовки. Каждый пруссак обязан не повиноваться никакому распоряжению врага, но обязан вредить ему всеми доступными средствами. Также если враг желает восстановить общественный порядок, никто не должен повиноваться ему, поскольку тем самым врагу облегчается проведение военных операций. Недвусмысленно говорится, что менее вреден «разгул необузданного сброда», чем состояние, когда враг свободно может распоряжаться всеми своими войсками. Репрессии и террор для защиты партизана обещаются, этим грозят врагу. Короче говоря, здесь налицо род Magna Carta партизанства. В трех местах — во введении и на с. 8 и 52 — недвусмысленно ссылаются на Испанию и герилью как на «образец и пример». Борьба оправдывается как борьба в пределах самообороны, которая «освящает все средства», также и высвобождение тотального беспорядка.
Я уже говорил, что дело не дошло до немецкой партизанской войны против Наполеона. Сам эдикт о ландштурме уже три месяца спустя, 17 июля 1813 года, был изменен и очищен от всякой партизанской опасности, от всякой ахеронтской динамики. Все последующее развертывалось в боях регулярных армий, если даже динамика национального импульса и проникла в регулярный отряд. Наполеон мог похвастаться тем, что за многие годы французской оккупации на немецкой земле ни одно немецкое гражданское лицо не сделало ни одного выстрела во французский мундир.
Итак, в чем же состоит особенное значение того недолго существовавшего прусского распоряжения 1813 года? В том, что оно является официальным документом легитимации партизана национальной обороны, а именно особой легитимации, вышедшей из духа и из философии, которые царили в тогдашней прусской столицы Берлине. Испанская герилья против Наполеона, тирольское восстание 1809 года и русская партизанская война 1812 года были стихийными, автохтонными движениями набожного, католического или православного народа, чья религиозная традиция не была затронута философским духом революционной Франции и была в этом отношении слаборазвита. В особенности испанцев Наполеон называл в возмущенном письме к своему гамбургскому генерал-губернатору Davout (2 декабря 1811 года) убивающим из-за угла, суеверным народом, который обманывают 300 000 монахов, — этот народ нельзя сравнивать с прилежными, трудолюбивыми и разумными немцами. Напротив, Берлин 1808–1813 годов был создан и отчеканен духом, которому была абсолютно поверена философия французского Просвещения, так поверена, что он мог чувствовать себя взросшим на ней, если не превосходящим ее.
Иоганн Готлиб Фихте, великий философ; такие высокообразованные и гениальные военные, как Шарнхорст, Гнейзенау и Клаузевиц; такой поэт, как прежде упомянутый, в ноябре 1811 года умерший Генрих фон Клейст, — они характеризуют огромный духовный потенциал готовой тогда в критическое мгновение к действию прусской интеллигенции. Национализм этой берлинской интеллигентской прослойки был уделом образованных людей, а не простого или вовсе неграмотного народа. В такой атмосфере, когда объединились возбужденное национальное чувство с философским образованием, был философски открыт партизан и его теория стала исторически возможна. То, что к этому союзу относится и учение о войне, показывает письмо, написанное Клаузевицом как «анонимным военным» в 1809 году из Кенигсберга Фихте как «создателю сочинения о Макиавелли». В этом письме прусский офицер со всем возможным почтением наставляет знаменитого философа в том, что учение о войне Макиавелли слишком зависимо от античности и что сегодня «бесконечно больше выигрывают оживлением индивидуальных сил, чем искусственной формой». Новые орудия и массы, говорит в этом письме Клаузевиц, вполне соответствуют этому принципу, и, в конце концов, решает мужество одиночки вступить в ближний бой, «особенно в самой прекрасной из всех войн, которую народ ведет на своей собственной земле за свободу и независимость».
