в приходе Сангреале, в тайном зале трибунала, в понедельник, в двадцать шестой день октября месяца, в канун праздника Святого Пагани, просителя подаяния, в шесть часов утра, доктор Аббандонато ди Сан-Челесте в присутствии инквизитора Унги ди Варано приказал привести из тайной тюрьмы женщину, именуемую Ла Веккья, что и было сделано, и она предстала перед судом. Приведенная ввиду своей слабости и все более суровых холодов просила теплый плащ и лучшее пропитание, что было ей обещано.

Ответствую, ибо воистину мне нечего скрывать, что в то время, когда в деревню прибыл инквизитор Рикельмо, я жила в хижине на склоне Сеполькро, наполовину выдолбленной в земле, наполовину сколоченной из досок и покрытой хворостом из ветвей зеленых сосен. Из всего имущества у меня было несколько кур, подаренных хорошими людьми, и одна паршивая коза, которая не давала ни капли молока, и больше того, из-за врожденной злобы и ненасытного желудка приносила прежним владельцам постоянные убытки, так что наконец они изгнали ее со двора на поживу волкам. И неправда, в чем меня перед этим трибуналом обвинил Леццаро, будто я украла козу, опоив его перед этим колдовским зельем. Ибо если кто-то по своей воле избавляется от больной скотины, изгоняя ее в пустошь, вместо того чтобы искать лекарство и средства для лечения болезни, то ему не следует называть вором того, кто его брошенное имущество примет и исцелит. Также учтите, что наш почтенный Леццаро в этом отношении ничем не отличается от самого герцога. Тот перед лицом вторжения короля Эфраима отрекся от Интестини и в канун кровавой бойни на Тимори бросил ее на погибель, чтобы потом, когда благодаря стараниям графа Дезидерио и труду просветленных Интестини вновь обрела блеск, вспомнить о ней, причем с большей, чем у Леццаро, алчностью. Ну да, герцогство значит гораздо больше, чем одна непокорная коза, хотя, возможно, многие почтенные мастера с этим не согласятся, ибо козу, в отличие от провинции, можно взять на поводок либо перерезать ей горло, если однажды она слишком много возьмет себе на рога.

Да, синьор, я признаю без обиняков, что дела нашего доброго герцога не относятся к моей истории, но я не буду больше вас убеждать, что Леццаро лжец, как и весь этот остальной сброд, что сейчас прибегает к вам жаловаться, будто это я наслала болезни на их скотину, а также на жен и детей, чтобы потом излечить их в обмен на нечестивые сребреники. Остановимся на том, что я долго бродила по миру и во время своих странствий имела возможность узнать травы, эликсиры и иные полезные средства, которые я иногда давала своим соседям за небольшое вознаграждение. Но знайте, что я делала это исключительно из жалости, потому что многие из них приходили в мое убежище на склоне Сеполькро с самыми различными просьбами.

Подтверждаю, что житейские тяготы и беды заставляли этих деревенских женщин, движимых еретическим упорством, стучаться в дверь моей хижины и днем, и ночью. И думаю я, что многие из них в той старухе, коей я стала не по своей вине, подозревали свою пропавшую соседку; по-дружески они разговаривали со мной обо всех тех невзгодах, что просветленные испытывают из-за наместника Липпи ди Спина, а также о своих супружеских распрях и болезнях детей, после чего покидали меня, получив утешение, с сильным зельем за пазухой. Однако я не допускала ни с ними, ни в одиночестве никакого колдовства и не принимала ни от кого кровавую жертву, чтобы напоить союзных мне демонов. Если же Мафальда утверждает, что кто-то видел девочек-пастушек, выходивших из моей лачуги в окровавленной юбке, то случалось это из-за обычного женского недомогания, которое неизменно поражает нас под новой луной и о котором, право, не стоит больше говорить, дабы не оскорбить вашей монашеской скромности.

Я признаю, что на высоких лугах растет много трав, наделенных свойством облегчать боль и высвобождать перекрытые потоки, но это не означает, будто я забирала невинные плоды, в чем вы меня обвиняете. Знайте, синьор, что плод сохранится в женщине, если он здоров и хорошо завязан под материнским сердцем, но некое число зародышей всегда падает на землю, а некоторые деревья и вовсе оказываются бесплодными. Но вините в этом не меня, а Создателя, который управляет сменой времен года и колесом человеческой жизни.

И я говорю, что лжет, беззастенчиво лжет старый Зетико, утверждая, что из-за меня преждевременно умерли его внуки, Маффео и Менноне, после того как они с детской беззаботностью прокрались в мою хижину. Он оболгал меня перед вами, сказав, будто я выдала обоих мальчиков демонам, позволив их колоть, драть и рвать зубами, пока не насытятся невинной кровью. Он лжет, утверждая, будто кровь, что я дала злым духам, – это плата за оказанные мне нечестивые услуги, прежде всего за безопасность моего брата Вироне, бунтаря и богохульника, жизнь которого я якобы заключила в скорлупе ореха. Неправда также и то, что, по словам того же лжеца и безбожника Зетико, я спрятала жизнь Вироне где-то в пустынном месте, подвесив орех на ветке вяза, верного союзника ведьм, и окружив со всех сторон мощными чарами, чтобы посторонние не смогли к нему приблизиться и чтобы даже дикая птица, движимая неудержимым голодом, не смогла сесть на ветку, расколоть орех и тем самым выпустить на свет смерть моего брата. Мне зачитали показания моих обвинителей, будто бы именно из-за этого ореха бунтарь Вироне ходит до сих пор непобедимым и только потому не берут его ни клинки, ни стрелы слуг герцога, что своим счастьем он обязан не хитрости, мужеству или иным достоинствам, а сестриному колдовству и смерти, заключенной в скорлупу ореха и порученной опеке демонов.

Я ответствую, что лгут эти жалкие доносчики, что клянутся перед вами, будто бы Маффео и Менноне стали той платой, которую я принесла демонам за жизнь моего брата Вироне. Правда, эти два хитрых маленьких негодяя целыми днями слонялись по деревне, забирая яйца из птичьих гнезд и крадя из пастушьих лачуг молоко и сыр. И поверьте мне, синьор, что при жизни никто не сказал бы о них ни единого доброго слова, потому что это были наглые, бесстыжие и нахальные шкодники; и, возможно, стало так из-за того, что они рано потеряли мать, замученную придирками Зетико и его жены Леонии, этой старой отвратительной злюки. Им потакали во всем и позволяли расти как двум диким козлам, пока однажды дерзость не привела их в окрестности Ла Гола, в логово к одичавшим собакам –