Ночь наступала холодная. Примороженная земля потрескивала тонкими льдинками звонко, шаг в шаг. Онисим пыхтел, потому что шли мы все-таки быстро. Старец сгибал руки в локтях и двигал плечами, словно расталкивая воздух. Золотое марево подрагивало над рекою. Оно было тонким: может, как ладонь, может, еще тоньше. Но река лежала внизу и просматривалась до самого изгиба, где на склоне горы начинался лес, росли каштаны и высокие деревья грецкого ореха.

— Между прочим, — вспомнил я, — мастер мой, Корнилыч, который меня слесарному делу учил, десять лет жил в Сибири. Он так говорит: природа — она есть природа, к ней быстро привыкнешь и потом уж многого не замечаешь. А вот люди в Сибири особенные. Очень хорошие.

— За свою жизнь, Антон, — сморщился Онисим, — я про хороших людей вообще много слышал, да попадались они мне редко.

— Себя хорошим человеком считаешь? — спросил я с усмешкой. Но у Онисима была завидная способность не реагировать на такие вещи.

— Я беззлобный человек и не вредный, — ответил он. — Но я и не лошадь: на мне где сядешь, там и слезешь. От этой причины моего характера равнодушно ко мне счастье, как волк к капусте.

— Ничего, — сказал я. — Завтра последние кубики кому-нибудь на телегу уложу, и давай готовь лопату. Придешь на склад землекопом, выйдешь богачом.

— Ты не кричи так шибко, — попросил Онисим.

Люди, вышедшие из кинотеатра, исчезали в улицах и переулках. А те, что шли вслед за нами, обсуждали достоинства фильма «Сказание о земле Сибирской» и едва ли прислушивались к нашему разговору. Скорее всего Онисим нервничал.

Дед Антон дремал на печи. Продрогшие, мы хорошо чувствовали, как сладко и щедро дышит жаром старая печь. Онисим сел на лавку. Облегченно вздохнул, потом сказал:

— Промерз до озноба.

— К простуде это, — прохрипел с печки дед Антон. — Ты чайку с сухой малиной прими и лезь сюда, а я на топчан лягу. Я ныне в бодрости и в хорошей силе.

— Молодуху бы тебе, — пробурчал Онисим.

— А что? — засмеялся дед Антон. — Не грех! Не грех!

— Ты, дед, все шутишь, — вмешался в разговор я. — А между прочим, Онисим к вашей заведующей Алевтине Владимировне свататься собирается.

— Отказа бы не получить, — дед Антон свесил ноги. Шерстяные носки на нем были толстые, но старые: дырка у большого пальца справа. — Срамота — отказ. Хуже оплеухи.

— Чего б ей отказывать? — недовольно спросил Онисим.

— Представительности в тебе нет, — пояснил дед Антон. — Алевтина, она начальница. Она на представительность враз пойти может…

Обиделся Онисим, подбежал к печи. Хотел, кажется, рукой махнуть. Выкрикнул с горечью:

— Ты на меня шляпу надень, да пальто из драпа, да костюм двубортный коверкотовый, да полуботинки лакированные ленинградской фабрики «Скороход»… Вот увидишь тогда, представительный я или не очень.

— То конечно… Шляпу да дряп натуральный хоть на обезьяну надень — и хвостатая представительной станет, — дремуче рассуждал дед Антон. — А где взять-то дряп? Чай, сколько он тыщ стоит?

— Дорого, дед, стоит, дорого, — суетился Онисим. — Но за деньги все купить можно. За деньги…

— Ежели имеются в наличии, — сомневался дед Антон.

— У Онисима все в наличии имеется, — сказал я. — Разумеется, кроме денег.

Сник Онисим, вернулся на лавку. Положил устало ладони на колени, прислонился к стене. Лицо его было небритым, кожа старой, заветренной. Сказал тихо:

— Много зла в человеке.

— Из тебя доброта прет, как дым из нетопленой почки, — ответил я в общем грубо. Но Онисим был необидчив.

— Твои лета, Антон, молоды. Жизнь впереди. И вполне возможно, что светлая. Про меня так сказать нельзя. Ты меня вот старцем зовешь. Зови… Сам знаю — немолод. Зябко мне, тепла хочется, заботы, уюта. И спать в одиночку надоело. Отосплюсь один в могиле…

— Ето так, ето так, — кивал на печи дед Антон — равнодушно, словно и не собирался умирать.

— В кино ишь как красиво получается, — не унимался Онисим. — Пострадал человек, побродил по свету. Тут тебе и цветы, и музыка. А в жизни и цветы, и музыка чаще всего на кладбище… Ты мне закажешь, Антон, оркестр, чтоб с барабаном. И душевностью…

— Закажу, — пообещал я, наливая чай в металлическую кружку.

— Вот спасибо, — Онисим протянул руку за кружкой. Ногти у него были обкусанные и грязные.

20

Я очень серьезно полагал, что наступившее воскресенье будет моим последним воскресеньем в этом городе. На следующей неделе, не позже чем в пятницу, я собирался отбыть к теплым черноморским берегам независимо от того, найдется в земле банка Онисима или нет. Место, где, по расчетам старца, лежали его сокровища, практически было расчищено. Оставался лишь один штабель недорогих разносортных дров, которые я намеревался переложить на телеги самое позднее во вторник.

Значит, в среду нужно будет выпить со сторожем и, пока он станет сладко отсыпаться, прощупать лопатой землю. Вдруг да обнаружится та драгоценная банка — судьба старца, голубая мечта, надежда.

Онисим с утра ушел на рынок. День начинался не сырой, но ветреный. Трепыхались ветки, летели листья, пахло поздними яблоками, которые местные жители называли «черкесский розмарин». Яблоки отличались розовым боком, удлиненностью формы, сочностью, сладостью. Высокое дерево, не раскидистое, а скорее конусообразное, росло у деда Антона прямо за окнами. По утрам сбитые за ночь ветром яблоки усыпали землю заодно с листьями.

Дед Антон разделывал яблоки на терке, охотно ел эту быстро темнеющую кашицу с хлебом.

— Тебе не надо, — говорил он мне. — У тебя зубы крепкие… Кусай яблоко, хрумти, радуйся.

Онисим же предпочитал яблоки с чаем. Он резал их на тонкие дольки, складывал в кружку, заливал кипятком. Пил, причмокивая, как и ел.

— Жадный он, — говорил дед Антон. — На чемодан позарился. А ведь за чемодан и жизни могли лишить… Ты, тезка, расставайся с ним. Гусь свинье не товарищ…

— Сам знаю. Только учили меня умные люди, что начатое дело надо доводить до конца.

— Ежели дело доброе, тогда другой момент. Тогда надо…

Я не очень был уверен, что дело мое и старца доброе. Но и зла в нем, честно говоря, тоже не видел. Дело как дело. Человек положил банку на хранение, теперь хочет взять… Это же не клад, случайно найденный, который по закону нужно сдать государству. Мало ли кто чего в войну прятал.

На нашей улице соседи Хмельницкие, когда уезжали, зарыли в подвале посуду фарфоровую, хрусталь, ножи, вилки большой ценности — старинные. Зарыли кастрюли, сковородки и даже кровать никелированную. В сорок втором, в ноябре, как раз под праздники, попала в