Царица Тамара, с грохотом отложила приборы в сторону:

- Говоришь, значит, забыла того козлину?

- Мама! Здесь же Дашка! Прекрати ругаться.

Женщина стиснула зубы, буквально глотая готовые сорваться резкие слова.

- Не умеешь ты, Глаша, забывать… И прощать-отпускать не умеешь. Ранимая ты очень. В отца… Скажи, ты до сих пор винишь меня в его смерти?

- Тебя?! Как тебе такое в голову пришло! – Глаша вскочила из-за стола и, не дожидаясь, пока это сделают слуги, принялась убирать посуду.

- Неужели даже не понимаешь?

- Что именно?!

- Что меня все это время винишь? Нет, ты не подумай, я и сама себя поедом ем… все это время без него, без тебя… ем себя поедом. Не знаю, понимаешь ли ты, что я отдала бы все сокровища мира, чтобы только исправить тот день. Все сокровища мира…

- Мам, да ты что?! Мама! Я ни в чем тебя не виню. Ты только не плачь, не плачь, пожалуйста…

Глашу колотило от с трудом сдерживаемых чувств. Она никогда еще не видела, чтобы мама плакала. Наверное, вообще никто не видел! Это было так странно… и так страшно было. Аглая опустилась рядом с креслом матери на корточки и положила голову той на колени. Красных, как пламя, волос (она снова покрасилась!) коснулись материнские пальцы.

- Я ни в чем тебя не виню! – заметила в который раз, не совсем понимая, кого в этом хочет убедить. Всхлипнула.

- А пропала почему так надолго? А от помощи отказалась зачем? А себя… себя почему так недооцениваешь? За этими тряпками страшными прячешься… Неужели этого не замечаешь, что от всего мира отгородилась? Что наказываешь этим меня и себя?

- Я не хотела… Не хотела отгораживаться. Я хотела, чтобы ты мною гордила-а-ась, - заплакала Глаша.

- А я и горжусь! И всегда гордилась!

- Когда я по рукам пошла? Или когда в восемнадцать забеременела от последней мрази?

- Всегда, слышишь? Всегда!

Плечи Аглаи затряслись. Она вцепилась в платье матери и, не отрывая лица от ее коленей, всхлипнула:

- Мне жаль, что все так вышло. Мне так жаль, мама…

- Маленькая моя, Глашенька…

- Прости меня…

- За что, глупая?

- За все! Ты говоришь, что я прощать не умею, но ведь учиться никогда не поздно, да? Так что ты меня тоже прости…

- Хорошо. Ты, главное, сама себя простить постарайся. Это самое сложное, Аглая.

- Ма! Ба! Там дядя Рома едет!

- Это за мной, - шмыгнула носом Глаша, неуверенно взглянула на мать и закусила губу. После случившегося только что душевного стриптиза было немного неловко, но в то же время давно она уже не чувствовала такой легкости. Будто камень упал с души.

- Каждые выходные твой бабник ездит, – стряхнув с изборожденных морщинами щек слезы, лукаво заметила Царица Тамара дочери.

- И не говори.

- Слишком сложно, тебе не кажется, как для ни к чему не обязывающей связи.

Глаша пожала плечами. Не то, чтобы она сама не думала об этом, просто… поверить в то, что Роман чувствует к ней что-то большее, было так страшно. Невероятно, безумно страшно.

- Что тут скажешь? Я первая женщина, которая его отшила. Пока не разгадает, как так получилось, считай, у меня на крючке!

- Эх ты, рыбачка! Смотри, сама себя за хвост не подцепи.

Поздно… Уже подцепила. Знать бы, что с этим делать теперь? Глаша стерла с лица блаженную улыбку и пошла вслед за дочкой, уже выскочившей за ворота. Но улыбка увяла сама собой, стоило только увидеть, что Роман не один… Вот уже который раз за последние три недели ему на хвост падала эта… женщина. Ландшафтный дизайнер, с которым Поляков заключил договор субподряда. Шикарная холеная блондинка неопределённого возраста, которая умудрялась выглядеть на все сто даже в резиновых сапогах, стоя посреди обмелевшего и заросшего пруда с лягушками, к чистке которого они приступили совсем недавно. Глаша предпочитала от нее держаться подальше, но заочно недолюбливала… Потому что в этой женщине, как в кривом зеркале, отражались все Глашины несовершенства. Потому что, глядя на них с Поляковым, она не могла избавиться от мысли, что вот такая ему бы подошла на все сто.

Они шли ей навстречу, как два греческих бога, спустившиеся с Олимпа. Оба в белом, словно сговорились. На Романе – брюки и тенниска, на Алёне – кюлоты и распахнутый на груди пиджачок. А вот кружевной топ – явный перебор и отступление от делового дресс-кода. По случаю субботы или Полякова, знать бы?

- Привет, - улыбнулся Роман, снимая солнцезащитные очки с глаз. – А мы тебя повсюду ищем.

- Привет. Что-то срочное?

- У нас возник спор по поводу китайского садика. Алёна предлагает установить там фонтан, но в архивах я не нашел об этом упоминания.

- Но фрагменты каменной кладки…

- Остались от горбатого мостика, перекинутого через ручей, который теперь пересох, - вздохнула Глаша.

- Вот! Я же говорил тебе, что Аглая знает все-все об этом месте!

Алёна слабо улыбнулась, видимо, совсем не обрадовавшись, что кто-то другой знал то, до чего она сама так и не докопалась.

- Да вы не переживайте. Документы, в которых содержится эта информация, я и сама отыскала с большим трудом. К тому же они на немецком. Тут не каждый поймет…

- А Глаше это – раз плюнуть. Она – полиглот.

Аглая неосознанно улыбнулась. Поляков так гордился ее успехами, что это было даже смешно. «Аглая знает все об этом месте…» «А Глаше это – раз плюнуть. Она – полиглот»… Так ей только отец восхищался. Когда-то давно-давно. Почему-то снова накатила грусть. На глаза набежали слезы. Странный какой-то день. Столько эмоций!

- Тогда, может быть, вы могли бы мне рассказать об этом садике еще что-то?

- Да запросто. Сад создавался по чертежу Гана садовыми мастерами Балтазаром и Эрлером. В планировке, как вы знаете, использовались приемы китайского и японского ландшафтного искусства. От того, что было в довольно неплохом состоянии до нас дошли извилистая дорожка и куртин, к сожалению, практически полностью утрачен туфовый грот с довольно живописным водоемом.

- Еще один?! Рыть? – обхватила голову ладонями Алёна. Она так сокрушалась, что можно было подумать, будто она будет рыть его самолично. Вот этими самыми руками с длиннющими, выкрашенными нежно-розовым лаком ногтями. Глаша тайком оглядела свои руки с въевшейся в кожу краской и ссадиной на костяшках, сунула их в карман, чтобы не позориться, и, продолжив лекцию о китайском садике, по привычке забралась на переднее сиденье Поляковского Кадиллака. От дома матери до дворца ехать было всего ничего. Роман высадил на месте, где раньше был тот самый сад, а сам поехал дальше, по дорожке, перетереть о чем-то с прорабом.

- Вот то, о чем я говорила, - Глаша ткнула в каменный выступ, огибающий углубление в земле, поросшее мать и мачехой.