Хорошо, что все на свете имеет свой конец!..

Начала не было — начался этот дождь в незапамятные времена, а вот конец ему пришел после полудня.

И солнце выглянуло сквозь туманную дымку. А так бы и не догадаться, что давно уже день и лето.

— Скалишься, мать твою… — рубанул Бутрым.

Алесю не показалось это смешным, неуместным: на какое-то мгновение почувствовал и он, что все вокруг — и дождь, и кусты, и холодная земля, и даже солнце здесь, сейчас — враждебное, фашистское, под вахманской командой.

Теперь уже имело смысл встать. Алесь встал. Можно выкрутить, расправить, похлопав по руке, пилотку. Выкрутил. Осторожно, чтоб не расползлась. Страшно зачесалась голова. Вспомнил, даже передернуло судорожным смешком: «Высохли вши с тоски и колются». Словно сквозь сон, с наслаждением, с отчаянием поскреб чуприну двумя пятернями. Потом достал расческу. Стал культурно, как положено, расчесывать до боли спутанные волосы. Подумал: «Не выжать ли и мундир?.. Лучше, может, побегать, размять ноги, похлопать руками по плечам, как в мороз? А шуму наделаешь? Нет уж, похожу по поляне да помашу беспомощными крыльями. Не хочется что-то… Э, постою. Побриться?» За три цыганские недели они брились один раз. Теперь уже опять под рукой, когда проведешь по щеке, чуть не собачья шерсть. Представил свои тупые лезвия, только два осталось, немылкий, как редька, брусочек мыла, помазок, зеркальце. Вот они, под кустом, в мокрой брезентовой сумке от противогаза, — нагнулся и взял. «А как же это далеко!.. Не буду. Пройдусь за тот вон куст: может, хоть сегодня наконец повезет…»

Пошел. Укрылся и, дрожа, почувствовал, что и пытаться и надеяться даже не стоит… Остается одно — поесть чего-нибудь. И другое — идти.

«А пока — надо ждать. Только ждать. Это уже так просто — садись и жди… Нет, не сяду!..

О, как холодно, боже мой, как мне холодно, как грустно!..

И как хорошо, что здесь, в пустыне, на этой жуткой воле, есть хоть один человек!..»

Бутрым сидел, кашляя, все на том же месте. Однако не просто сидел, — достав из внутреннего кармана бумажничек, разглядывал фото и письма.

Он пользовался одиночеством, но, когда Алесь появился из-за куста, Владик даже не сделал попытки прикрыть то, что держал в руках.

Алесь присел рядом на корточки и оперся о его плечо. Вроде так только, для равновесия, но почему-то не захотелось снять руку. Теплей тебе от этого, что ли?..

— Думал, намокли, — буркнул Бутрым.

Алесь смотрел на снимок в его руке.

Тот же белый берет, те же глаза и губы. А где же тепло этих полных, точеных и, должно быть, загорелых рук? Где хмель этих горячих губ и та неловкость, с которой он когда-то, проснувшись, не мог глянуть Бутрыму в глаза?.. Нет ничего. Просто снимок. Даже и пригорюнилась как-то, и попростела, и подурнела ты за эти полтора года…

— Писать она, говоришь, умеет?

— Письма ведь сама писала. По-польски, как научили… буху-буху!.. Да что ты хочешь — баба бабой, куда она там напишет?..

— Ну, покажи, где все вместе.

Бутрым закрыл красотку в белом берете «пятиминутным» снимком такого же формата.

Как это все нелепо, смешно и как близко, — узорчатая дерюжка на стене, а по бокам, и сверху, и под нею видны бревна. Нет, теперь это уже ничуть не смешно. Старик сидит, застыв перед аппаратом, боясь мигнуть, а руки его, натруженные, с въевшейся грязью, точно вальки, простодушно лежат на коленях, вниз мозолями. Рядом со свекром — невестка, совсем еще девка, хотя и без берета, гладко причесанная назад, в цветистом закрытом платье. Зато на коленях у нее — глядите все! — Левон. Раздвинул босые ножки, даже большие пальчики оттопырились, нижнюю губку надул, словно только что выпустил соску, и глаза вылупил совсем еще бездумно. А над всеми, опершись на спинку стула, на котором сидит жена, возвышается, — даже самому неловко, такой здоровенный, — Бутрым при галстуке.

— Шесть месяцев… буху-буху!.. шесть месяцев было, — опять буркнул он, даже не кивнув на сына.

— Объяснишь Зосе в письме, что и как, куда писать. Напишет.

Владик даже не спросил, хотя бы для отвода глаз, о чем он. Все понятно и так… Более того — вот они первый раз за все это время и поговорили, что, может, и правда не стоило бежать. И сказано было совсем немало, потому что за скупыми, вскользь оброненными словами звучала уже одна у обоих мысль. «Объяснишь в письме…» Откуда же, как не из лагеря? Так что́ — дальше не пойдем, выйдем к жилью, сдадимся?.. Чего ж было злиться на тех — Зданевича и Иванюка? Может, они лучше сделали?.. Никто этого не говорит. Никто не думает сдаваться.

Когда свечерело, и сегодня пошли, конечно же, на восток.

Бутрым уже и не старался не хромать. Только буханье свое приглушал ладонью.

5

Пробирались кустами. Потом начался луг. За лугом, направо, поле и перелески.

В сумерки подошли к реке.

И уселись на поросшем травой, обрывистом берегу.

Река широкая, а тут еще от дождей разлилась. Какие-то пни торчат из воды у низкого берега, левее того места, где они сидят. Покатится плоская, тихая волна — накроет их, откатится — опять они видны.

Неужели так высоко спилили деревья?

Черт их знает.

Да и вообще — ну их к черту!..

Поплывем ли — никто из них не спрашивает. Даже подумать страшно, что окунешься, что вода охватит плечи, грудь…

— Лодки, — шепнул Бутрым.

— Где?

— Ты нагнись. На той стороне. Левей вон того куста… буху-буху!.. Им бы не там… буху-буху!.. а тут стоять, чтоб они сгорели…

Руневич плавает хуже. Это известно обоим еще из армии. Это проверено и теперь, ночами, на переправах. Бывало их, речек, иной раз и по две и по три за ночь. Но такой широкой не попадалось. И так они еще не сидели.

— Я поплыву, пригоню, — сказал Алесь.

— Утопнешь еще.

Какой суровой насмешкой звучат эти слова!

И Владик, видно, почувствовал это, потому что сказал:

— А может, они еще и на замке?.. Лучше уж давай… буху-буху!.. будем вместе…

Он помолчал и наконец признался:

— Я, брат, вовсе уж не могу. И ногу и грудь схватило.

Алесь почувствовал себя старшим. Более того — понял, что страшный, холодный час распутья окончился, можно хоть что-то делать, хоть за что-то уцепиться.

— Идем, — сказал он, вставая. — Может, попытаемся еще раз. Ведь она четыре дня назад сказала, Стася, что шестьдесят километров до польской границы. Это же Польша. Идем.

И это было все, что он мог тут сделать, на что мог надеяться.

Они шли берегом в ту сторону, где