— С чего ты все это взял? — спросила она. — Да разве можно горевать здесь?

— Можно. Видишь, я горюю.

— Пустяки, ты притворяешься. Будто ты не любишь нашего сада? будто старые наши липы тебе не по вкусу? Посмотри, каков вечер, как хороши деревья, как мила наша осень...

— Осень твоя гадость. Очень весело смотреть на деревья, которые умрут через месяц.

— А весной опять воскреснут...

— Не люблю этого воскресенья. Коли есть воскресенье, стало, была смерть. А смерть вещь гадкая.

Никогда я не видал Костю таким сердитым. Вера Николаевна улыбнулась, привела нас вниз к речке, и мы переехали через нее, ставши на маленький плот. У противной пристани стоял курган, обросший старыми соснами. Ни ветер, ни холод не смели пробираться на площадку, осененную этими соснами. Песок под ними был сух, мягок и удобен для сиденья. Мы легли под соснами.

— Вот тебе и бессмертие, — шутя сказала Веринька. — Хорошо здесь?

Костя взглянул веселее.

— Так хорошо, — говорил он, — что я не шутя у вас останусь. Поезжай ты один, Алексей, я пришлю свидетельство и поселюсь у отца. Рано мне драться.

На этот раз Веринька побледнела. Но я не шутя обрадовался. Совесть меня давно мучила за то, что я вез с собою слабого ребенка в край нездоровый и опасный, за то, что я не употребил всех стараний, не отговорил его от охоты гоняться за приключениями.

— Да как же ты это сделаешь? — спросила Вера Николаевна.

— Очень просто, не поеду, да и только.

— Надо иначе поступить, — сказал я. — Завтра я от моей персоны переговорю с генералом. И слепой очень хорошо видит, что в твои лета и с твоим здоровьем рано таскаться по свету. Доктор даст тебе свидетельство о болезни, а потом тебе можно будет, не уезжая, перепроситься в один из полков, здесь расположенных.

План мой был одобрен. Мне стало грустно, но совесть приказывала так поступить, к тому же присутствие Кости казалось необходимым для семейства.

В это время за рекою послышался голос его превосходительства. Он звал Костю, чтоб переехать на нашу сторону. Костя побежал к отцу, а сестра его подошла ко мне еще ближе.

— Алексей Дмитрич, — сказала она дрожащим голосом, — отговорите брата. Незачем ему здесь оставаться...

Я с удивлением посмотрел на нее.

— Странное дело! или вам хочется, чтоб его убили на Кавказе?

Она вздрогнула всем телом.

— Его не убьют, я это знаю, — твердо произнесла она. — Его бог не на то создал, чтоб ему погибнуть в молодости...

— Это хорошо в книге, а не на деле, — возразил я. — Отчего бы ему не остаться с вами?

— Боже мой! Боже мой! — с усилием выговорила Веринька. — Он будет здесь несчастнее, чем там... Я не перенесу этого...

— Не думаю. Что кажется для вас горем, то, может быть, еще не горе. Вдвоем вы всякую беду одолеете, — прибавил я шутя.

— Бога ради, отговорите его.

— Не берусь за это: я вижу всю необходимость и соглашаюсь с ним.

— Все-таки он поедет, я говорю вам!

Глаза ее вспыхнули, точь-в-точь, как у Кости, когда он сердился.

— Не знаю, — отвечал я холодно, — я сделаю свое дело.

Рано утром я был уже в саду и обдумывал мою речь, план атаки на отеческое чувство старика Надежина. Скоро встретил я его и с ним неразлучную его Антигону.

Старик с рассеянным видом выслушал все, что я рассказал ему о здоровьи, о положении Кости. Остаться в деревне он ему решительно не позволял. Напрасно убеждал я его, он похож был на глухого: казалось, в эту ночь он одряхлел окончательно. Только когда я выставил ему молодость Кости, он отвечал мне:

— Сам я в тринадцать лет ходил на галерах под шведа. Затем рассказал он мне всю историю первого своего похода.

Я отправлял к черту шведа и галеры и глядел на Веру Николаевну. Она была бледнее обыкновенного, во весь разговор наш с отцом она не сказала ни слова.

Старик уселся на скамейку, кончил свой рассказ и задумался. Я подошел к дочери.

— Жаль мне Кости, — сказал я ей, — вы поссорили его с отцом. Он не уедет отсюда.

Она смело взглянула на меня.

— Или вы не слышали?

— С чего ж вы взяли, что Костя послушается старика?

Веринька с недоумением глядела на меня.

— Вы забыли, — продолжал я, — что брату вашему не десять лет, что он страшно упрям. Припомните его воспитание... и вы думаете, что он послушается слабого отца, когда десятки педагогов не умели переломить малейшей его прихоти?

Она задумалась и слегка улыбнулась.

— Положитесь на меня, — сказала она, — все кончится для его же добра.

Генерал задремал, мы пошли к дому. Я удивлялся этой девочке, которая, не довольствуясь своими хлопотами, смело шла на борьбу с лучшим своим другом, не заботясь о трудностях этой борьбы...

У флигеля встретили мы Костю, и все трое уселись на сухой траве.

— Боже мой, какая ты сегодня хорошенькая! — сказал он сестре. — Я уверен, что часа два наряжалась. Давай, я тебя поцелую.

Веринька не далась и села за спиной Кости, так что он не мог поворотить головы к ее хорошеньким губкам.

— Костя, — сказала она, положа руки на его плеча, — папенька не хочет, чтоб ты оставался. Напрасно просили мы его...

— Все-таки я останусь, — тихо сказал Костя.

Вера Николаевна поняла, что спорить тут было невозможно.

— Друг мой, — сказала она, нагнувшись к его лицу, — пожалей старика... я даю тебе слово, через год он сам тебя позовет...

Костя хотел опять обнять сестру, она ловко увернулась с очаровательным кокетством.

— Ты напрасно боишься за меня, друг мой, — продолжала она соблазнять брата, — говорю тебе, я счастлива... Зачем же из прихоти тебе ссориться с отцом, послушайся меня, крошечка...

Она потянула Костю за плечо и положила его голову к себе на колена. Каштановые ее локоны падали на глаза брата, личико ее нагибалось к его лицу.

Костя опять потянулся вверх, сестра опять ускользнула от его поцелуя.

Веринька крепче обняла Костю, голова его приходилась к ее груди. Эта прелестная группа двух детей стоила Амура