– Совершенно верно, – подтвердил Гёте, – так оно и есть. Сходство же здесь заключается не только в предельно разумной целесообразности, но и в изящнейшей простоте формы, так что смело можно сказать – это изделие достигает высшей точки завершенности. Всего больше кошелка мне пригождалась во время моих минералогических экскурсий в Богемских горах. Сейчас в ней наш завтрак. Будь у меня с собой молоток, я бы и сегодня нет-нет и отбил бы кусочек, чтобы привезти ее домой полную камней.

Мы уже добрались до вершины, и нам открылся широкий вид на холмы, за которыми лежит Берка. Чуть левее простиралась долина, тянущаяся до самого Хетшбурга, где, по другую сторону Ильма, высилась гора, сейчас обращенная к нам теневой стороною и казавшаяся синей в тумане, поднявшемся над рекою. Но когда я взглянул на нее в подзорную трубу, синева заметно поблекла. Я сказал об этом Гёте:

– Вот пример того, какую роль, даже при чисто объективном цвете, играет субъект. Слабое зрение усиливает муть, острое же разгоняет ее или, по крайней мере, проясняет.

– Вы правильно это заметили, – сказал Гёте, – если смотреть в хорошую подзорную трубу, исчезает синева даже самых отдаленных гор. Уже Виланд хорошо это знал и часто говаривал: «Людей, конечно, можно было бы развлекать, если бы они были способны развлекаться».

Веселый смысл этих слов рассмешил нас.

Тем временем мы съехали в небольшую долину, где дорога шла через крытый мост над сухим сейчас руслом, прорытым дождевой водой, что устремлялась к Хетшбургу. Дорожные рабочие укладывали по обеим сторонам моста глыбы, вырубленные из красного песчаника, которые привлекли к себе внимание Гёте. Чуть подальше, там, где за мостом дорога начинает подниматься на холм, отдаляющий путника от Верки, Гёте велел кучеру остановиться.

– Давайте выйдем из экипажа, – сказал он, – и перекусим на свежем воздухе.

Выйдя, мы осмотрелись кругом. Слуга расстелил салфетку на четырехугольной куче камней, частенько складываемых на обочине шоссе, и принес камышовую кошелку, из нее он извлек свежие булочки, жареных куропаток и соленые огурцы. Гёте разрезал куропатку и половину протянул мне. Я ел стоя, вернее, на ходу. Гёте присел на камнях. Как бы холодные камни, на которых еще не обсохла ночная роса, не повредили ему, подумал я и тут же высказал свои опасения, но Гёте заверил меня, что это пустое. Я успокоился, сочтя его слова доказательством того, каким сильным он себя ощущает. Между тем слуга достал из экипажа еще и бутылку вина и налил нам.

– Наш друг Шютце, – сказал Гёте, – поступает правильно, всякую неделю выезжая за город, давайте-ка последуем его примеру, и если такая погода еще продержится, постараемся, чтобы эта прогулка не была последней.

Как же я обрадовался его словам!

Мне суждено было прожить с Гёте удивительно счастливый день сначала в Берке, потом в Тонндорфе. Он был на редкость сообщителен и неистощим в остроумных речах. И о второй части «Фауста», над которой он начал серьезно работать, Гёте высказал много мыслей, отчего я тем более сожалею, что записал в свой дневник лишь это вступление.

Что такое поэтический вымысел

Пятница, 3 октября 1828 г.

Сегодня за обедом говорил с Гёте о Фуке, в частности, о «Состязании певцов в Вартбурге», так как он мне посоветовал прочитать эту вещь. Мы оба пришли к одному выводу; хотя автор всю жизнь занимался изучением Древней Германии, но ничего путного из этих занятий так и не извлек.

– В темных древнегерманских временах, – сказал Гёте, – мы для себя ничего почерпнуть не можем, равно как в сербских песнях и тому подобных творениях варварской народной поэзии. Мы их читаем, даже не без интереса, но лишь затем, чтобы вскоре о них позабыть и больше уже к ним не притрагиваться. Жизнь человека и так достаточно омрачена его страстями и судьбой, зачем же ему еще потемки варварской старины? Люди испытывают потребность в ясности и веселье. Вот и надо им обращаться к тем эпохам, когда выдающиеся представители искусства и литературы достигали такого гармонического развития, что сами были счастливы и еще могли щедро оделять других сокровищами высочайшей своей культуры.

Если вы хотите составить себе благоприятное представление о Фуке, почитайте его «Ундину», она действительно прелестна. Конечно, это был превосходный материал, и нельзя даже сказать, что поэт извлек из него все возможное, но тем не менее «Ундина» очень мила и, конечно, придется вам по душе.

– Что-то не везет мне с новейшей немецкой литературой, – сказал я. – К стихам Эгона Эберта я же пришел через Вольтера, впервые прочитав его маленькие стихотворения к разным лицам, а они, несомненно, лучшее из всего им созданного. С Фуке у меня получилось и того хуже. Едва я углубился в «Пертскую красавицу» Вальтера Скотта, – кстати, это был первый роман великого писателя, который я читал, – как мне пришлось отложить его и приняться за «Состязание певцов в Вартбурге».

– С такими великими иноземцами, – сказал Гёте, – наши новейшие писатели, конечно, сравниться не могут. Но хорошо, что вы попеременно знакомитесь и с отечественной, и с иностранной литературой, так вы скорее узнаете, у кого почерпнуть более высокое представление о мире, столь необходимое поэту.

Вошла госпожа фон Гёте и подсела к нам.

– А ведь «Пертская красавица» Вальтера Скотта, – весело продолжал Гёте, – и вправду очень хороша! И как это написано! Как он владеет стилем! Абсолютно четкий план и ни единого штриха, который бы не вел к цели. А детали каковы! И в диалоге, и в описательной части, впрочем, тут одно не уступает другому. Сцены и положения в этом романе напоминают картины Теньера. Высокое искусство проникает все целое, отдельные персонажи поражают жизненной правдой, все до мельчайших подробностей разработано автором с такой любовью, что нет здесь ни одной лишней черточки. Вы до какого места дочитали?

– До того, где Генри Смит, – отвечал я, – по улицам и переулкам ведет домой прекрасную арфистку, а им навстречу, к величайшей его досаде, попадаются шляпочник Праутфут и аптекарь Дуайнинг.

– Да, – проговорил Гёте, – это превосходное место. Честный оружейник, который, преодолевая внутреннее сопротивление, не только идет с подозрительной девицей, но еще тащит на руках ее собачонку. Право же, такое не часто встретишь в романах. Это свидетельствует о знании человеческой природы, знании, позволяющем проникнуть в ее глубочайшие тайны.

– На редкость удачным приемом мне кажется и то, что Вальтер Скотт сделал отца своей героини перчаточником, который, торгуя мехами и шкурами, издавна состоит в сношениях с горцами, – сказал я.

– Да, – согласился Гёте, – это прекрасная и очень артистичная