Шрифт:
Закладка:
Кстати, когда я написал эти строки о полуголодных солдатах Камчатского гарнизона в годы войны и таких, в общем-то, примитивных фортификационных сооружениях на десантоопасных, по сути, участках береговой полосы полуострова, мне вспомнилась реакция на всё это боевого генерала Гнечко, когда он осенью 1944 года был назначен командующим на Камчатку. Проинспектировав состояние воинских частей и эти самые земляные «укрепления» на берегу, он на первом же штабном совещании совместно с гражданским камчатским руководством с солдатской прямотой заявил язвительно примерно так:
– Серьёзную защиту против двух японских военно-морских баз на северных островах Курил вы выстроили, ничего не скажешь! Да японцы булки хлеба вместо бомб станут на эти окопы кидать, и солдаты сразу же побросают свои винтовки и кинутся их собирать. Бери вас всех тогда голыми руками и тёпленькими…
Тогда свои впечатления об этой знаменитой генеральской реплике многие на Камчатке передавали из уст в уста и, в основном, с глазу на глаз – так на всякий случай. А мне отец об этом рассказал тоже, но гораздо позже, когда я уже сам повзрослел, и время было уже совсем иное…
Не знаю, все ли жители нашего маленького села единодушно и искренне верили с первых горьких военных лет о нашей безусловной победе над фашистской Германией. По крайней мере, внешне всё выглядело именно так. Хотя… Вот только один случай из нашей сельской жизни той поры, рассказанный мне отцом тоже гораздо позже. На праздничной гулянке в честь Великого Октября – 7 ноября 1941 года, когда фашистские войска уже стояли на самом пороге Москвы, один из молодых мужиков произнёс тост… за победу Германии над Советским Союзом. В этой рыбацкой компании, где каждый знал друг о друге, казалось бы, чуть ли не всё и где гуляли по праздникам, в основном, семьями и постоянно, прозвучали вдруг такие ужасные слова, ошеломившие практически всех до единого. Финал был предсказуемым: подвыпившего мужичка, в шутку или всерьёз произнесшего этот крамольный тост, тут же скрутили, крепко избили и связанным бросили до утра на охапку сена в коровнике. И что надо заметить, в той компании не было ни одного коммуниста, их в ту пору на селе было всего двое – председатель колхоза и колхозный бухгалтер, но они в таких компаниях обычно и не гуляли – элита всё-таки. Одним словом, порыв был единодушным всех людей сразу, спонтанным, без чьей-либо команды, с матюками и мордобоем от всей души.
Гулянка продолжилась, и тут же раскрылась ещё одна тайна, о которой я упоминал раньше: это тот случай, когда мы год тому назад первый раз шли с отцом и мамой из Малой Саранной в Вилюй через сумеречный лес после Персатинского ключа. Старшина тресколовного кавасаки по фамилии Морев, человек по характеру задиристый и своевольный (именно он, как оказалось, привёл на гулянку этого самого своего давнего дружка, который работал в его экипаже мотористом, и которого он сам же чуть ли не первым бросился скручивать), разоткровенничавшись вдруг, признался, что они именно вдвоём с этим самым мотористом в тот сентябрьский вечер, узнав, что отец с мамой и мною идёт по лесу пешком, взяли и решили, якобы из озорства, просто попугать нас. Отец, конечно, сделал только вид, что верит его словам, и не стал углубляться в детали, оставшись, правда, всё же при своём мнении. Кстати, Морев к концу войны зарекомендовал себя хорошим рыбаком и был даже награждён орденом Ленина. Ну а его дружок-моторист на следующий день был отправлен под конвоем двоих колхозников в город (в Вилюе я прожил семь лет, но так и не видел ни одного милиционера или пограничника), и след его затерялся в камчатских лагерях. Отец называл мне его фамилию, я её почему-то помню до сих пор. Но не называю здесь лишь по одной причине: в 44–45 годах, когда шла подготовка к Курильской операции, из-за недостатка личного состава в войсках на Камчатке, дефицит восполнялся и за счёт заключённых. Многие из них потом участвовали и в боях на острове Шумшу (тогда мы его ещё называли на японский лад – Симусю). Вполне возможно, что этот наш непутёвый односельчанин мог принять участие в тех быстротечных кровопролитных боях, а может быть, и сложить свою горемычную голову там. О том, что эти лагеря были где-то даже недалеко от нашего села, говорит, например, такой факт: как-то летом в 43-м или 44-м году возле нашей школы остановились две конские упряжки. На телегах сидели двое истощённых парней, и их называли «улоновцами». И сопровождали их вооружённые люди, но в гражданской одежде и не из нашего села. Говорили, что они сбежали из лагеря и хотели перебраться к японцам на острова. Но их поймали и теперь везли в город. Охранники были не очень разговорчивы, но снисходительно разрешили сердобольным женщинам покормить беглецов, затравленно смотревших исподлобья на окружавших их людей…
4
Первая военная зима в нашем селе была помечена ещё одним характерным веяньем времени: мужское население сделало попытку приобщиться к воинскому обучению – видимо, пришло такое указание от областного руководства. На северо-восточной окраине села, где начиналась тундра, отделявшая Зимник от Летника, и где находились колхозный скотный двор и сельская баня (кстати, очень добротно сделанная, опрятная и с хорошей парной), была очищена от снега площадка под небольшой учебный плац, а плотники изготовили из досок макеты винтовок в натуральную величину, снарядив их самодельными штыками из толстой проволоки, с заострёнными, как и положено, концами. Моему отцу было поручено руководить обучением. Собственно, учебная программа была довольно примитивная: штыком коли, прикладом бей! Два-три воскресных дня молодые, в основном, мужики и парни предпризывного возраста шагали строем по периметру этого плаца и на потеху всей сельской детворе потрошили проволочными штыками деревянных винтовок набитые сеном мешки, развешанные на кольях. А
