— Да еще на стенку повесить!.. Ну, знаешь ли… Если это случайно увидят чьи-нибудь злые глаза, тебе несдобровать.

— Ах, ты вот о чем! — рассмеявшись, воскликнул Вальтер. — Но ведь это же не я написал, мама. Это же я только переписал у одного великого писателя. Двести лет назад, мама, это было сказано! Да, двести лет назад…

— Даже если так, я бы это на стенку не повесила, — сказала мама Фрида.

— Всем бы повесить такие листки у себя на стенке. Это зеркало, в котором многие могут себя узнать… Да, так оно и есть, мама, Разве все это и для нашего времени не верно, слово в слово? Нет, что я говорю! В наше время все в тысячу раз ужаснее!

Фрида Брентен встала. С минуту стояла в нерешительности. Она хотела ответить, но не нашла нужных слов. Молча пошла она в кухню. Но оттуда крикнула:

— Скажи мне только, что мы тут можем изменить, что наш брат может сделать?

— Ого! — звонко откликнулся Вальтер. — Мы многое можем сделать, мама! Только захотеть надо. Понимаешь — захотеть! Возмутиться должны мы!

Из кухни не доносилось ни звука. Довольно долго. Но вот Вальтер услышал тихий, молящий голос матери:

— Сынок мой, смотри не навлеки на себя несчастья.

III

И во время болезни Вальтер посещал вечерние занятия кружка у доктора Эйперта. Несколько кружковцев объединились и составили группу, которую возглавил Фитэ Петер. Группа поставила перед собой задачу применять полученные теоретические знания в своей политической работе. Молодые люди связались с такими же группами в Бремене, Киле и, прежде всего, в Берлине. Фитэ добывал нелегальную литературу, — газеты «Лейпцигер фольксцайтунг» или «Бремер арбайтерцайтунг», а иногда и «Письма Спартака». В будни, после работы, и по воскресеньям группа собиралась у кого-нибудь на дому. Молодые люди размножали «Письма Спартака», писали адреса, сочиняли письма солдатам и посылали их на фронт, с вымышленными именами и адресами отправителей. Эрих Эндерлайт, тоже вошедший в группу, с совершенно серьезным видом уверял Вальтера, что доктор Эйперт понятия не имеет об их группе и ее деятельности. И Вальтер отвечал ему, что это совершенно правильно: столь уважаемого ученого нельзя подвергать опасности.

Случалось, что среди работы по отправке писем на фронт, или других дел, Фитэ прочитывал вслух последнее из «Писем Спартака» или какую-либо принципиальную политическую статью из «Бремер арбайтерцайтунг», и тогда они обсуждали затронутые в письме или статье проблемы. Так, группа, занимаясь нелегальной деятельностью, не запускала и идеологической работы. Возникающие неясности сразу же разрешались. Лишь долгие месяцы спустя после ареста Карла Либкнехта и после приговора друзьям удалось прочесть мужественное заявление Либкнехта на суде. День, когда они отправили на фронт письма с этим заявлением, был для них большим днем. А Вальтер принял как руководство к действию гордые слова революционного признания Либкнехта:

«Как социалист, я принципиальный противник не только данной войны, но всей существующей милитаристической системы; я всегда, по мере сил, поддерживал борьбу против милитаризма, считаю ее исключительно важной задачей, вопросом жизни для рабочего класса всех стран».

Только дурак не понимал, что так называемый гражданский мир, осадное положение, аресты, тюрьмы не способны приостановить проявлений недовольства в стране, больше того, — усиливающихся революционных настроений среди рабочих. Голодные бунты, стачки — все это были явные признаки усталости от войны и жажды мира, захватывающие все более широкие слои населения. Даже на заводе Лессера, куда некоторое время не попадала революционная литература, рабочие требовали ее. Не хватало революционной организации; отдельные революционные группы были слишком слабы, чтобы парализовать влияние вожаков социал-демократии и профессиональных союзов. А те только и делали, что призывали рабочих к терпению, и рука об руку с кайзеровскими военными властями старались подавить революционную оппозицию. Когда друзья, видя такое неравенство сил, готовы были прийти в уныние, Фитэ вселял в них мужество, в страстных речах рисовал перед ними картину, как в один прекрасный день «богатырь-пролетариат» проснется ото сна, навеянного социал-демократией, разорвет сковавшие его цепи, освободится сам и освободит весь народ, всю нацию, попавшую в неволю к империалистическим фабрикантам войн и денежным мешкам.

Кружок, работавший под руководством доктора Эйперта, получив третье «Письмо Спартака», в котором были выдержки из протокола судебного процесса против Карла Либкнехта, организовал нелегальное молодежное собрание в Альтоне. На нем Фитэ зачитал несколько мест из этого письма.

На собрание пришло не очень много молодых рабочих, с полсотни, не больше. Они сидели среди голых стен неприветливой комнаты какого-то трактира, и только по глазам, горевшим на изможденных лицах с бескровными губами, было видно, как эти люди изголодались по жизни, истомились по надежде. Подавшись всем корпусом вперед, с полуоткрытым ртом смотрели они на Фитэ, читающего звонким, протестующим голосом речь Карла Либкнехта на суде:

— «Тюрьма? Поражение в гражданских правах? Пусть! Ваша честь — не моя честь! Но я говорю вам: Ни один генерал не носил своего мундира с таким сознанием чести, как я надену тюремную куртку… Я стою здесь не для того, чтобы оправдываться, а для того, чтобы обвинять. Мой лозунг не гражданский мир, а гражданская война! Долой империалистическую войну! Долой правительство!»

Долой войну! Огненными знаками вспыхнули эти слова над всей страной, они проникли на заводы и фабрики, их услышали солдаты на фронте. В Вильгельмсхафене они превратились в революционное деяние.

«Восстание во флоте!» «Бунт матросов в Вильгельмсхафене!» «Чрезвычайное положение в Вильгельмсхафене и Киле!» Газеты не могли замолчать этих событий, но они искажали их, преуменьшали их значение. Друзья работали теперь из вечера в вечер, распространяя правду о событиях для того, чтобы она собирала вокруг себя народ. До глубокой ночи они писали и заклеивали конверты, разносили письма по разным почтовым отделениям, опускали их в разные почтовые ящики, контрабандой проносили на верфи, на заводы и в казармы. Надо было так писать, чтобы письма отличались одно от другого почерком, бумагой, формой, чтобы внешне они не вызывали подозрений. Эрих Эндерлайт часто засыпал над этой работой; больше трех, четырех часов в сутки ему никогда не приходилось спать. В семь утра он уже стоял у станка. А рана на руке у Вальтера все никак не заживала. Вероятно, оттого, что этой больной рукой он писал, клеил и таскал тяжелые тюки с письмами. Он не знал устали… Дни-то были какие! Радостные, удесятеряющие силы! Восстание матросов! Богатырь Пролетариат расправляет могучие плечи! В начале года революция в России свергла царя. А теперь революция захватила и Германию.

В один из немилосердно жарких