Далее Тургенев сравнивает аксаковский способ описания природы с еще двумя, которые он обнаруживает у других авторов и считает ошибочными. Первый тип заблуждения характеризуется, как мы уже видели в главе первой, тяжеловесными антропоцентричными тропами таких авторов, как Бюффон («конь самое благородное завоевание человека»), поэт В. Г. Бенедиктов (который пишет о горах, что они «побеги праха к небесам», утес у него «хохочет», а молния – «фосфорическая змея») и Виктор Гюго (совершающий сходные прегрешения в стихотворениях цикла «Восточные мотивы») [Тургенев 1978а, 4: 516, 518][141].

Далее в рецензии Тургенев неодобрительно отзывается и о втором неверном способе описания природы, характерном для мастеров, которые ему значительно более по сердцу:

Бывают тонко развитые, нервические, раздражительно-поэтические личности, которые обладают каким-то особенным воззрением на природу, особенным чутьем ее красот; они подмечают многие оттенки, многие часто почти неуловимые частности, и им удается выразить их иногда чрезвычайно счастливо, метко и грациозно; правда, большие линии картины от них либо ускользают, либо они не имеют довольно силы, чтобы схватить и удержать их. Про них можно сказать, что им более всего доступен запах красоты, и слова их душисты [Тургенев 1978а, 4: 519].

Чуть дальше Тургенев называет таких писателей «полуженски – ми поэтическими личностями» и приводит в пример Тютчева и Фета – поэтов, которыми он безмерно восхищался[142]. Стиль собственной рецензии на книгу Аксакова, с ее вензелями историографической и философской изощренности, позволяет отнести и самого Тургенева к той же категории «полуженских» писателей-натуралистов, которых он критикует. Его написанное в то же время письмо к И. С. Аксакову дает веские основания предполагать, что слова эти были направлены Тургеневым также и против самого себя: «Статья моя о книге Вашего отца явится в 1-м № “Совр<еменника>” <…>. Там есть несколько мыслей о том, как описывают природу, где я себя не щажу» [Тургенев 19786, 2: 178][143]. Таким образом, представляется, что рассмотренные нами утонченные, но яркие описания природы в «Записках охотника» – «часто почти неуловимые частности», выраженные «чрезвычайно счастливо, метко и грациозно», – разочаровали своего создателя, по крайней мере когда он сравнивал их с результатами аксаковского менее антропотропного подхода.

Неодобрение Тургенева по отношению к первому типу неверного описания природы направлено на авторов с четко определенными, заранее сложившимися представлениями о природе, которую они изображают с помощью обманчиво изобретательных приемов, примерно как сам Тургенев описывал взгляд рассказчика на небо в «Касьяне с Красивой Мечи», который мы рассматривали в главе третьей. В рецензии на книгу Аксакова этот художественный недостаток становится отправной точкой для замечательного уточнения о сущности самой природы:

Между тем такого рода [как у Бюффона, Бенедиктова, Гюго] воззрение совершенно не согласно с истинным смыслом природы, с ее основным направлением. Бесспорно, вся она составляет одно великое, стройное целое – каждая точка в ней соединена со всеми другими, – но стремление ее в то же время идет к тому, чтобы каждая именно точка, каждая отдельная единица в ней существовала исключительно для себя, почитала бы себя средоточием вселенной, обращала бы всё окружающее себе в пользу, отрицала бы его независимость, завладела бы им как своим достоянием. Для комара, который сосет вашу кровь, – вы пища, и он так же спокойно и беззазорно пользуется вами, как паук, которому он попался в сети, им самим, как корень, роющийся во тьме, земляною влагой. Обратите в течение нескольких мгновений ваше внимание на муху, свободно перелетающую с вашего носа на кусок сахару, на каплю меда в сердце цветка, – и вы поймете, что я хочу сказать, вы поймете, что она решительно настолько же сама по себе – насколько вы сами по себе. Как из этого разъединения и раздробления, в котором, кажется, всё живет только для себя, – как выходит именно та общая, бесконечная гармония, в которой, напротив, всё, что существует, – существует для другого, в другом только достигает своего примирения или разрешения – и все жизни сливаются в одну мировую жизнь, – это одна из тех «открытых» тайн, которые мы все и видим и не видим [Тургенев 1978а, 4: 516–517][144].

Это, возможно, самое главное из всех многочисленных высказываний Тургенева об органическом мире, и именно оно, как мы увидим в последующих главах, служит мерилом для всех его произведений, затрагивающих тему природы. Однако идее о парадоксальной взаимозависимости природного солипсизма (поглощенности самим собой) и природной экстраверсии (поглощения другого) было не суждено оказать сколь-либо существенного прямого влияния на современников, поскольку процитированные выше строки были полностью изъяты цензором перед публикацией[145].

Теперь ненадолго остановимся и обратим внимание на то, как перекликается этот ключевой отрывок с недавними на тот момент работами Герцена. В конце 1845 года, благосклонно отзываясь о Карле Рулье, Герцен жестко критиковал мистически антропотропные описания природы:

Наше воображение так развращено и так напитано метафизикой, что мы утратили возможность бесхитростно и просто выражать события мира физического, не вводя <…> ложных представлений, – принимая метафору за самое дело, разделяя словами то, что соединено действительностью [Герцен 1954–1965, 2: 142].

Во втором из своих «Писем об изучении природы», которые мы уже затрагивали в главе первой, Герцен пишет:

Он [человек] не признавал самобытности частных явлений, он везде распоряжался как хозяин, он считал возможным усвоить себе всё окружающее и заставить исполнять свои цели, он вещь считал своим рабом, органом, вне его тела находящимся, собственностью. Мы можем втеснять нашу волю только тому, что своей воли не имеет или в чем мы отрицаем волю; поставить свою цель другому значит его цель не считать существенною или себя считать его целью (курсив мой. – Т. X.) [Герцен 1954–1965, 3: 131–132].

Герценовские формулировки 1844 года поразительно похожи на формулировки Тургенева из его рецензии на книгу Аксакова («обращала бы всё окружающее себе в пользу, отрицала бы его независимость, завладела бы им как своим достоянием»). Но есть между ними и принципиальное различие: в то время как Тургенев стремится описать эгоцентричный импульс, управляющий всей жизнью, Герцен направляет свой взгляд исключительно на представителей вида Homo sapiens и человеческую жажду эксплуатировать самые разные ресурсы, со всей очевидностью указывая на институт рабства; подтекст здесь крепостное право[146]. Видя в этом свойственное всей природе универсальное стремление, заинтригованный Тургенев воспринимает доминирование ради собственной пользы как явление, характерное для экосистемы в целом, а не только для человека, – это стремление, оживляющее и уравновешивающее природный мир. Структура и лексика его размышлений в рецензии на книгу