— Все они мертвы, — сказал я, как бы воспроизводя речь отца. — Я выкупил дом у банка, и все их имущество достанется нам. По-прежнему ли все на своих местах? Висит ли одежда в шкафах? Я не знал маму, но почувствовал прилив тошноты, когда все это себе представил.

— Подъем по ступенькам занял у папы некоторое время. Мы зашли в каждую спальню. Там было все: их кровати, их подушки, в ванных комнатах висели их полотенца. Помню, на комоде в главной спальне лежала серебряная расческа — в зубцах застряли волосы. Когда мы зашли в мою комнату, папа сказал: «Мэйв, я подумал, вот эта тебе понравится». А какому ребенку она не понравилась бы? Помнишь тот вечер, когда мы привели туда Норму и Брайт?

— Представь себе, помню.

— Так вот, со мной было то же самое. Я тут же забралась на подоконник, а папа задернул шторы. Шангри-Ла! Я лишилась рассудка, а потом и мама лишилась рассудка, потому что по-прежнему думала, что вот-вот раскроется правда и меня раздавит осознанием того, что эта комната принцессы не достанется мне. Она сказала: «Мэйв, слезай. Это все тебе не принадлежит». Но я уже знала: принадлежит.

— Ты прямо тогда это поняла? — Я никогда не мог разобраться в том, что мне дано. Я понимал только, что потерял.

Она устало улыбнулась и снова потрепала меня по затылку. Волосы у меня были короткие и ершились сзади. Так было принято стричься в Чоуте, даже в середине шестидесятых.

— Кое-что я понимала, но нет, полностью до меня дошло, лишь когда Норма и Брайт воспроизвели мои детские впечатления. Думаю, поэтому мне и было их жаль — в каком-то смысле я просто жалела себя.

— Такой уж выдался вечер. Я-то точно был преисполнен жалости к себе.

Мэйв не ответила. Это была ее история, не моя.

— После фиаско со спальнями мы поднялись на третий этаж. Папа хотел показать нам все. Он понимал, что экскурсия не задалась, но остановиться не мог. Третий этаж едва не прикончил его. Тогда он носил на колене бандаж, который ему не подходил, — и подволакивал ногу на каждой ступеньке. Подъем был для него адской пыткой. Один пролет — еще куда нишло, но два — уже перебор. Он купил этот дом, не заглянув на третий этаж и, когда мы наконец поднялись туда, оказалось, что часть потолка в бальном зале обвалилась. Там будто бомба взорвалась, большие куски штукатурки разлетелись по всему полу. Еноты прогрызли себе дорогу в дом — те самые, блохастые. Они разорвали матрас в маленькой спальне, чтобы сделать себе гнездо, разорвали подушки и покрывало, и повсюду были пух и перья. Стояла ужасная вонь — запах дикого животного, его дерьма и его сдохшего кузена в придачу. — Она скривилась при воспоминании об этом. — Если он хотел произвести приятное первое впечатление, ему явно не стоило вести нас на третий этаж.

Я тогда еще был в том возрасте, когда дом оставался героем всех историй — наше любимое утраченное отечество. Там была аккуратная живая изгородь из самшитового дерева, которую специально посадили так, чтобы она разрослась над почтовым ящиком, и мне захотелось выйти из машины, перейти улицу и провести по ней рукой, как я делал всякий раз, когда Сэнди посылала меня за почтой. Как будто это по-прежнему был мой дом.

— Пожалуйста, скажи мне, что после этого вы ушли.

— О нет, дорогуша, мы толком даже не начали. — Она отвернулась от дома и теперь смотрела на меня. На ней была футболка, которую я привез ей из Чоута, и видавшие виды шорты; она забралась с ногами на сиденье. — Папа умирал от боли в ноге, но сходил в машину, принес пакет с ланчем, потом принес из кухни тарелки, наполнил стаканы водой из-под крана и накрыл в столовой — мама в это время сидела в холле в одном из тех жутких французских кресел, и ее била дрожь. Он разложил сэндвичи по тарелкам и позвал нас. В столовую! В смысле, если бы он хоть раз взглянул на нее, чтобы понять, что происходит, то позволил бы нам поесть на кухне, или в машине, или где-нибудь еще, где не было бы голубого с золотом потолка. Столовая и в лучшие времена была невыносима. Он подвел ее к столу, как незрячую. Она то и дело брала свой бутерброд и тут же клала обратно на стол, а папа продолжал щебетать о том, какие вокруг земли, о том, когда был построен дом и как Ванхубейки зарабатывали на сигаретах во время войны. — Мэйв в последний раз затянулась и вдавила окурок в автомобильную пепельницу. — Спасибо, Ванхубейки!

Ударил гром, и в ту же секунду хлынул дождь — огромные капли вылизывали ветровое стекло. Мы даже не пошевелились, не попытались закрыть окна.

— Но ночевать же вы не остались, — сказал я, понимая, что иного поворота событий просто не вынесу.

Она покачала головой. Дождь так лупил по крыше, что ей пришлось повысить голос. Наши спины начали промокать.

— Нет. Он ненадолго вывел нас наружу, но двор был в полном запустении. На поверхности воды в бассейне плавали листья. Я хотела снять туфельки и носки и окунуть ноги в воду, но мама не разрешила. Я думала, она держит меня за руку, чтобы я не убежала, но ей просто было нужно за что-то держаться. Папа хлопнул в ладоши и сказал, что, наверное, пора ехать. Он позаимствовал машину у банкира на день, и ее нужно было вернуть. Представляешь? Он покупает эту домину, но машины у него нет. Мы вернулись внутрь, он собрал сэндвичи, завернул их и положил обратно в пакет. Никто из нас и кусочка не проглотил, так что, ясное дело, мы забрали сэндвичи домой, чтобы ими поужинать. Сэндвичи бы он не выбросил. Мама начала собирать тарелки, и папа — вот это я помню яснее всего — взял ее за руку и сказал: «Оставь. Девушка приберется».

— О нет.

— И мама говорит: «Какая девушка?» — типа вдобавок ко всему прочему у нее теперь еще и рабыня есть.

— Флаффи.

— Видит Бог, — сказала Мэйв, — папа был человеком, который совершенно не знал собственную жену.