Шрифт:
Закладка:
Гарри оставил Нони свои часы. Ролекс с синими стрелками и отсчетом мирового времени. И четыреста тысяч долларов, но деньги были неважны. Часы были его самой дорогой вещью. Они принадлежали его отцу, а до него деду. Он не снимал их, когда занимался сексом, принимал душ или плавал обнаженным по ночам. Он лишь недавно перестал говорить, что они волшебные. И сегодня в адвокатской конторе на Мэдисон-авеню Мэриен пришлось смотреть на Нони, а Нони ощутила колоссальную вину. Ведь мужчина, которого они обе любили, которого Нони с каждым днем любила все сильнее, выбрал для любви нужную женщину. Постоянно – и, наконец, навсегда. Нони долгие годы была второй, третьей, четвертой – и вот стала первой. Победительницей. Все мелкие, вежливые отказы ее жизни потеряли смысл. Это был ее ирландский паб, ее помидор-победитель. Мать, для которой она никогда не была настоящей маленькой леди, вынуждена была бы из глубины могилы признать, что Нони наконец-то кем-то стала. Было уже слишком поздно – в простейшем, самом телесном смысле. Этот подарок дал ей величайшую свободу. Нони больше не любила Гарри, как прежде. Своим подарком он освободил ее от наваждения. С такими женщинами, как Мэриен, свобода всю жизнь, и теперь Нони тоже ощутила ее. А Мэриен поняла, каково это, вечно быть привязанной к собственным ограничениям. Этот подарок, пожалуй, лучший из всех, был исполнен сладкой горечи: Нони смогла пожалеть Мэриен. Ощутить симпатию к женщине, которая стояла на шесть дюймов выше ее. От этой мысли Нони свело живот.
Мэриен, которая жила совсем рядом с адвокатской конторой, не нужно было на два часа удаляться для чтения, поэтому она устроилась в своем кресле, которое когда-то было креслом Гарри. Мэриен его ненавидела, как ненавидела почти все яркие, кричащие купленные им вещи. Например, диван в стиле Людовика XIV. Столы конца эпохи.
Не в самый последний день, а за несколько дней до этого знаменитый документалист сидел в этом самом кресле – вернее, почти лежал. Он повернулся к своей элегантной и красивой жене:
– Но что это даст тебе, Мэриен?
Мэриен сидела напротив. Она надела простое льняное платье, в котором чувствовала себя уже в другом мире. Она курила – начала курить после постановки диагноза – забавно, но это занятие оказалось единственным здоровым в такой ситуации. Она затянулась и ответила:
– Ничего, Гарри. Полагаю, ничего.
– Во французском у нас есть слово для…
– У нас, дорогой?
– У французов есть поговорка: позволить женщине получить холодное блюдо.
– Да, да.
– Мэриен? – самым нежным голосом произнес Гарри и посмотрел ей прямо в глаза.
Наконец, она увидела в нем мужчину, каким он был. Его тело должно было усохнуть, чтобы она больше не видела в его глазах всех его женщин, всех шлюх, которые вились вокруг, как мухи над его дерьмом. Она больше не видела в его глазах детской жажды похвалы, которую он всю жизнь старался получить от мелких людишек, прихлебателей. Наконец, она видела только Гарри, мужчину, которого всегда знала и которым он всегда был. Ее воспитывали женщины, умевшие жить, просвечивая мужчин, как рентгеном. Это единственный выход для феминисток.
– Да, Гарри, – сказала она скучным, отстраненно согласным тоном.
Сигарета была спасением. День выдался прекрасным. Она еще не плакала, не плакала все шесть месяцев, но сегодня точно знала, что этот день настанет.
– Пусть бедняжка это получит, Мэриен. Ей это нужно, разве ты не понимаешь? Это всего лишь вещь.
Мэриен взглянула на его запястье, на металлический браслет, который был его частью. А потом посмотрела на собаку, лежащую на полу, красивую, иссиня-серую собаку. В ее жизни никогда не было плохой собаки. Все ее собаки были такими же, как эта: здоровыми, божественно красивыми и послушными. Мэриен не просила о такой судьбе, не просила сделать ее женщиной, жизнь которой состояла из решений, а не реакций. В предстоящие дни ей придется принимать сотню тысяч решений. Отвечать на вопросы, принимать карточки и приглашения – и непрошеную безумную любовь. Конец Гарри станет началом множества других строк и путей, и ее горе будет всепоглощающим, доступным ей одной. И она будет в ней в тихие моменты, когда можно спокойно сидеть в домашнем пеньюаре – папоротник в спальне, поднимающийся из светлой земли, чтобы приветствовать кающееся солнце.
Американская девушка
Политик был красив, а ведущая ток-шоу тяжеловесна, и это сразу же бросалось всем в глаза. Оба прилагательных обретали особый смысл, когда эти двое стояли рядом.
– Не могу поверить, что он не обращает на нее внимания, – недоумевала помощница политика.
Как и все, помощница была в политика влюблена. У него были нервные карие глаза, которые обожают все женщины. Он был обаятелен, но в то же время достаточно сдержан. Родители его были бедны, сам он небогат, но имел высокопоставленных друзей. Держался скромно, но был страшно честолюбив, как все молодые, привлекательные мужчины.
– Мне кажется, он постоянно прикрывает глаза, – сказала другая молодая женщина.
Обе они были брюнетками, и обеих матери учили не торопиться выкладывать все карты на стол слишком рано. Они смотрели на размытое изображение политика и ведущей ток-шоу на подвешенном телевизионном экране. Они пришли пообедать в ресторан на воде и теперь сидели рядом, чтобы смотреть телевизор.
– Нобу, – фыркнула помощница. – Не могу поверить, что он туда пошел.
– Наверняка, это ее выбор, – ответила ее соседка. – В любом случае, платит она.
Девушки засмеялись.
Маргарита доливала острый соус в бутылочки на каждом столе. Тряпкой смахивала крошки. Наполняла проволочные корзинки на подвесных полках лимонами и авокадо. Острый соус готовили тут же, из яркого кайенского перца, что рос в саду. Раньше Маргарите не было дела до мелких красоток, вроде этих двоих.
Первым клиентом в тот день стал Джефф. Он работал в хедж-фонде на Марина-дель-Рей и жил там же, в одном из роскошных кондоминиумов. Он говорил, что приезжает в Венецию ради сэндвичей с копченым лососем и яйцом. Но Маргарита знала, что ради нее. И все же он никогда не оставлял щедрых чаевых – не больше пятнадцати процентов.
– Привет, звезда! – Джефф уселся в ее секции. Она обслуживала столики у окна – самые
