В небольшой комнатке густыми клубами вился папиросный дым. В сизом тумане виднелись два распаренных лица. Мужчины о чём-то ожесточённо спорили, не забывая подливать друг другу в стаканы. Они часто чокались, стекло звенело, угрожая рассыпаться от соприкосновения в прах.

— Ты, Лёха, скажи мне, где справедливость? Где она?

— А на хрена тебе справедливость? Её на хлеб не намажешь. И в карман не засунешь. Врагу ей не пригрозишь! — убеждал Роднин, приставив холодный ствол к щеке напарника. Фрол сдёргивал сталь с лица, словно сбивал с себя паутину, и снова кричал, приближая покрасневшее лицо впритык к Алексею.

— Вот, скажи мне, почему Чусова расстреляли, а Рагузина в Москву увезли? За какие заслуги? Чусов был честный партиец, а Рагузин пьянь чахоточная! Вот и вся разница.

— Один смеётся, другой дразнится, — обозлился Роднин, — ты не разводи тут контрреволюцию! Рагузин старый большевик, а Чусова застрелили втихаря. Неизвестно кто, на пересылке.

— Да, я, — всхлипнул Панин и умолк.

— Чего — я, чего — ты? — встревожился Роднин и подлил в стакан Фрола мутной жидкости с резким запахом.

— Да не могу я уже пить! Не лезет! — Фрол отодвинул стакан, самогонка выплеснулась на газету.

Роднин долго не мог сообразить, как это не хотеть пить, часто моргая, он пытался обдумать пьяной головой создавшееся положение.

— Ты чего, Фрол, а? Пей, давай! — Алексей поднёс стакан ко рту Панина, но тот резко оттолкнул его руку.

— Погоди, Лёха, покурю. — Фрол долго шарил по столу, отыскивая пачку с папиросами.

Потом сидели молча, курили, Алексей прихлёбывал из стакана. Он давно пил самогонку, как воду, потягивая мелкими глотками. На столе, застеленном газетой, стояла бутыль с самогоном, тарелка с окурками, и вторая, поменьше, с хлебом. В углу темнела узкая кровать, на двери скособочилось потемневшее зеркало, два стула выстроились у стены, да с потолка свисала тусклая лампочка. То ли от тусклого света, то ли от чёрной кровати, то ли от сильного перекура, но Фрола раздирало на части от глубокой душащей тоски. Он чесал грудь, раздирая кожу ногтями.

— Фрол, отставить! — рявкнул Роднин и стукнул пистолетом по столу.

— Есть отставить! — легко согласился Панин и перестал чесаться. — Ну, я пошёл?

— Ты тут контрреволюцию не разводи! Пошёл он… Лучше выпьем! — в голосе Роднина звучал приказ. Фрол выдавил подобие улыбки.

— Выпьем!

Снова чокнулись, заскрежетало сдавленное одеревеневшими пальцами стекло, послышалось бульканье.

— Ты, Фрол, не паникуй! Всё херня по сравнению с мировой революцией. Мы все работаем на благо мировой революции, понял? Пока ты этого не поймёшь — будешь мучиться. А мучиться в нашем деле нельзя. Пропадём! Ты пропадёшь! Ты прочитал книжку, которую я тебе дал? Про этого, как его, Томаса Мора?

— Прочитал!

— Чё-нить понял?

— Понял! Этот Мор пишет, что работать на благо коммунизма должны только преступники и энтузиасты.

— Во-о-о-т! Только преступники и энтузиасты! Вот мы и везём деклассированных элементов в тайгу, чтобы они научились работать, а потом стали создавать на благо общества полезный продукт! Мы — настоящие коммунисты, как этот самый Томас Мор! — воскликнул Алексей и налил ещё, со звоном сдвинув стаканы.

— И фамилия у него чумовая, Мор! Заморить всех на хрен, — сказал Панин и осёкся. Фрол смотрел на пистолет и чувствовал, как предательски трезвеет. Он давно заметил, что самогон, спирт и водка действуют на него отрезвляюще. Чем больше он пьёт, тем больше трезвеет, но утром голова раскалывается от невыносимой боли. Алексей пьянел быстро, но пил, не чувствуя крепости напитка. Но даже сильно пьяный, он продолжал трезво оценивать обстановку, находясь в своём привычном мире. Панин боялся Алексея. Роднин славился в органах взрывным характером: сначала натворит дел, потом разгребает. Вот и сейчас сверлит взглядом, словно собирается допрашивать. Опасный он, этот уполномоченный Алексей Роднин.

— Ну, пошёл я, Лёха? — Поднялся Панин, но Роднин осадил его.

— Ты сиди, я сам скажу, когда ты «пошёл»! — скаламбурил Роднин и весело заржал, словно и не вылил в себя полбутыли самогона.

— А чего сидеть-то? Завтра рано вставать!

— У меня есть задание для тебя, Фрол, — помрачнел Алексей и выпил один, не предлагая Панину.

— Какое задание? — насторожился Панин. Он достаточно изучил Алексея Роднина. Если тот не хотел исполнять какое-нибудь неприятное дело сам, то всегда поручал его Панину, а неприятных поручений в последнее время накопилось много. До сих пор не решён вопрос с детьми вредителей советского строя. Никто не знает, куда их девать. Приюты и детдома не справляются с нагрузкой. Дети болеют, умирают, начальство ругается. Проблема давно вышла за пределы ведомства. О ней, явно, уже судачат в очередях, шепчутся на кухнях, обсуждают на домашних посиделках.

— Надо что-то делать, мне тут из детдома звонили, там мест нет, все дети плачут, болеют, спят вповалку, заведующая грозится заявить куда следует, — посетовал Роднин, рассматривая закопчённый потолок, боясь посмотреть другу в глаза.

— Ты что? Я не могу! — Приподнялся Фрол, но Алексей резко осадил его.

— Да я не об этом, — хлопнул по плечу, улыбнулся, — в расход пускать не надо. Распределишь детишек по приютам. В область куда-нибудь отправь. В райцентрах тоже есть детдома. Займись, Фрол! Прямо с утра и займись. На сходку можешь не приходить. Сразу иди в детдом.

— Так точно, товарищ уполномоченный!

Фрол поднялся, Алексей его не удерживал. Уходя, Панин увидел в зеркале, как Роднин наливает себе самогон. Панин юркнул за дверь, опасаясь, что Алексей окликнет его, чтобы составить компанию, и, пробравшись по длинному коридору, заставленному разной рухлядью, вышел на улицу. Панин всей грудью вдохнул свежий воздух, уловив острый запах весны. Пахло свежестью и новизной, предвещая перемены к лучшему. Фрол усмехнулся. Роднин перевалил на его плечи ответственное задание, с которым не каждый может справиться. Партия и правительство прилагают огромные усилия, чтобы решить проблему с детьми вредителей и врагов