Шрифт:
Закладка:
Тело мертвого Джила доставляло гораздо больше хлопот, чем живого. Ноги его все время выскакивали из воды, руки бесцельно болтались. Мы кружились на месте, пока совершенно не запутались в стропах, которыми были привязаны к лодке. Она, конечно, стояла на якоре, но неподвижной оставаться не хотела и ходила туда-сюда. И ровно в тот момент, когда я уже была готова сдаться окончательно и отрезать у Джила кусок плоти неважно откуда, его тело вдруг вытянулось на поверхности воды именно так, как мне было нужно, — лицом вверх. Прижимая его к себе и волоча следом жилет, я быстро подгребла к лестнице, поднялась на пару ступенек, села, втиснув на перекладину свою задницу, и склонилась над Джилом, надевая на него жилет так, будто он был большим спящим ребенком. Вначале одна рука, потом другая, потом застежки вокруг талии. Вот теперь я держала его крепко и была готова отрезать ему язык.
И тут же поняла, насколько плохо все спланировала. Единственное, что я собиралась забрать у Джила, был его язык (еще вилочковая железа, но она прячется так глубоко в груди, что, чтобы добраться до нее, нужно сломать всю грудную клетку). Я хотела его язык. Я планировала вырезать у него язык. Есть совершенно чудесный рецепт лингва кон ле олив, тушеный язык с оливками и сладкими томатами. Все у меня было. Все, кроме языка. Но ничто: ни сам мой план, ни мои интриги или расследования, ни даже мои мечты — не подразумевало того, что при анафилактическом шоке язык распухнет так, что станет раза в три или даже в четыре больше, чем обычно. У Джила он стал таким большим, что я не смогла ни раскрыть ему рот, ни засунуть туда свой тонкий нож. Когда же у меня получилось раздвинуть его синюшные губы, этот распухший гигантский язык вывалился наружу, будто кит, выбросившийся на берег. Я надеялась, это никак не скажется на его вкусовых качествах. Вот в чем ирония.
Солнце сияло в небесах, как божье благословение. Ни одного судна вокруг. Океан, который чуть волновался, когда мы проходили залив Бостуик, сейчас, казалось, замер в медитации. Прекрасный день для маленького убийства. Я глубоко вздохнула и пересмотрела ситуацию.
Если язык Джила невозможно достать сверху, надо достать его снизу. Сидя на нижней ступеньке лестницы, я перехватила тело так, чтобы оно оказалось поперек моих бедер, после чего привязала его для устойчивости к себе и к лестнице. Левой рукой прощупав горло от кадыка до основания челюсти, я нашла то сладкое местечко, ту точку, где соединяются мягкие мышцы и твердый пищевод. Затем правой рукой подняла нож и, прицелившись, вонзила его в самое основание языка. У меня был слишком маленький угол обзора, так что эта разделка стала не лучшей моей работой, ей не хватало деликатности. Все прошло бы намного лучше, если бы я так не волновалась, а тело лежало на твердой поверхности. Но мне приходилось работать под этим неудобным углом, поэтому я как можно более осторожно проводила ножом по горлу Джила, с каждым надрезом уходя все глубже и глубже и наблюдая, как кровь льется в Атлантику, точно вишневый сироп из теплого пирога.
Наконец я открыла горло. Красные розы, расцветающие в воде, постепенно размывались. Зажав нож коленями, я запустила правую руку в рану — слой кожи, тонкая жировая прослойка, ярко-желтая, как масло календулы, — потом самым кончиком лезвия продолжила резать уже в глубине, пока не почувствовала, как язык, точно молочный зуб у ребенка, освободился от всего, что удерживало его изнутри. Тогда я снова зажала нож коленями и вытащила язык через перерезанное горло. Только несколько ниточек соединительной ткани еще удерживали его, но мой нож легко оборвал и их. Они уже не играли никакой роли.
Удивительно, каким же большим оказался язык! Я думала, он будет не больше четырех дюймов. Возможно, из-за анафилактического шока, но он был намного, намного длиннее. И весил, соответственно, тоже немало. Может, я отрезала больше, чем нужно на самом деле? Трудно сказать. Я держала в руке язык, который был похож на гигантский розовый лепесток, на улитку, оставшуюся без раковины, на то, чем он и был на самом деле, — на кусок мяса. Джил исчез, зато остался его язык, и солнце продолжало приятно припекать мне спину. Помню, я даже подумала, что надо бы опять намазаться солнцезащитным кремом.
Язык и нож я сунула в сетку, которая была привязана к моему запястью, затем сняла с Джила жилет и столкнула его в Атлантику. Он был хорошим парнем, мой Джил.
Девочка, дочь, студентка, женщина, писатель, критик, подруга, возлюбленная, любовница, убийца — кем я только не была в своей жизни. А теперь я заключенная. Это альфа и омега моей личности. Даже то, что я психопат, стоит на втором месте. В первую очередь, прежде всего и уже навсегда — я заключенная. Здесь я на всю жизнь, то есть для того, чтобы умереть, медленно, постепенно умирать. Департамент исправительных учреждений штата Нью-Йорк изо всех сил пытается сохранить мне жизнь. Парадокс в том, что одним из немногих моих прав как заключенной является право на медицинское обслуживание, с учетом того, что я здесь пожизненно. Так что, в отличие от вас, я получаю его в лучшем виде, причем за счет ваших налогов. В богатстве и бедности, болезни и здравии, пока смерть не разлучит нас — пожизненное заключение похоже на брак без свадьбы.
Со штатом Нью-Йорк я теперь, как монахиня его ордена, связана навечно. Само название «пенитенциарная система» происходит от религиозного термина, который обозначает место для установления дисциплины и наказания тех, кто совершает религиозные преступления. То же самое латинское слово paenitentia означает покаяние. Какой-то неведомый благотворитель подарил женскому исправительному учреждению Бедфорд-Хиллз полный Оксфордский словарь английского языка. Его второе издание, уже немного устаревшее, но относительно слова paenitentia заблуждаться не приходится. Исправительного учреждения без цели исправления быть не может, как бы плохо эта цель ни была сформулирована.
Также пенитенциарная система не может существовать без раскаяния или того, что под этим словом подразумевают наши реформаторы. Сейчас оно может не иметь к религии никакого отношения. Нам, заключенным, предоставляются светские методы исповеди
