находилась его жена. Наконец, она приоткрыла дверь, молча подошла к кровати и легла рядом поверх одеяла. Была она в рубахе из батиста и нитяных носках, а на голове у нее красовался белый ночной чепец. Никак не походила она на жаркую любовницу.

Кавалер поглядел на нее, взял за руку и, привстав на локте, чтобы заглянуть ей в лицо, сказал с улыбкой вежливости:

– Госпожа сердца моего, было бы мне любо, если бы вы разоблачились от рубахи, так стало бы сподручнее, так страсть в сердце проснулась бы быстрее.

– Не подобает мне сие, – сухо отвечала дочь графа, даже голову не повернув к мужу.

Так и лежала она, глядя в потолок и не предпринимая никаких попыток ответить мужу хоть рукопожатием.

Ну, нет так нет.

Волков одним движением задрал ей подол, жена послушно развела ноги, чуть согнув их в коленях. А он вдруг подумал, что Элеонора Августа совсем не похожа на Брунхильду, а похожа на дохлую лягушку, что перевернута кверху белым брюхом. А еще… Еще она и близко не была девственницей.

Потом они лежали на кровати вместе, совсем не разговаривая, пока он не заснул.

Утром ротмистров Волкова к столу на завтрак не пригласили. Были только близкие придворные, всего двое, имен этих людей кавалер не помнил. И второй сын графа, молодой человек лет восемнадцати, звали его Гюнтер Дирк фон Гебенбург, еще там находилась подруга новоявленной госпожи фон Эшбахт, так как служанок за стол не сажают, Бригитт Ланге. Сам господин фон Эшбахт сел рядом с женой. Все завтракали молча. Молодой граф держался сухо. Едва кивнул, спросил, хорошо ли спал кавалер, – и все.

Элеонора Августа была уже в головном уборе замужней дамы. Она делано улыбалась кавалеру, когда он вошел в обеденную залу, даже привстала из-за стола и, присев, склонила голову. Муж все-таки.

Госпожа Ланге поступила так же. И все, разговоров за столом почти не было. В зале висела тишина, и ощущалось недовольство хозяина. Кавалер догадывался, кем и чем недоволен этот хозяин. Сидеть тут с этой новой и словно объевшейся кислятиной родней ему совсем не хотелось, он и сказал:

– Жена моя, сегодня у меня дела в городе, а завтра до рассвета готовы будьте, мы отъедем в мое имение.

– Как пожелаете, мой господин, – ответила Элеонора Августа с показной покорностью.

Волков ничего не сказал ей больше, он уже знал, чего стоит эта ее деланая покорность. Кавалер допил топленое молоко и, извинившись, вылез из-за стола.

Брат Семион по лицу кавалера понял, что сейчас его лучше не поздравлять, только спросил:

– Так чем займемся, господин?

– Это я у тебя хотел спросить, – отвечал Волков. – Это ты мне вчера сказал, что у нас осталось одно важное дело.

– Было такое, и раз у вас есть время, то предлагаю занять денег у местных купчишек. Причем побольше, – сказал монах и поглядел на Волкова, ожидая от того вопросов.

– Объясни, – сухо потребовал кавалер.

– А объяснение тут простое, – говорил брат Семион и словно картину перед кавалером рисовал: – Нет на этом свете никого другого, кто станет заботиться о вас больше, чем ваши кредиторы. Даже любящие родители и те не так следят за безопасностью чад своих, как кредиторы следят за своими заемщиками. Уж будьте уверены. И чем больше мы займем у них, тем драгоценнее для них будем. Купчишки трепетно хранят свои вложения и даже герцогу в обиду их не дадут. Так возьмем у них пять тысяч злотых, пусть город Мален будет за нас, если герцог вдруг на нас взъярится. Подумайте сами: граф – ваш родственник, консулат и нобилитет города Малена тоже на вашей стороне, непросто герцогу будет вас осадить, коли за вами столь сильные сеньоры, как граф и город.

Волков смотрел на умного монаха и думал, что хитрый мерзавец прав, что поддержка местных банкиров и купцов ему никак не повредит. Уж эти господа даже и герцога не убоятся ради денег своих, от герцога станут его прикрывать, а если он попадет вдруг в плен, так сделают все, чтобы его высвободить.

– Коли возьмем у городских нобилей и гильдий заем на пять тысяч золотом, то не будет у нас друзей надежней, – продолжал монах.

– Дадут ли? – усомнился кавалер. – Нам нечего заложить. Уж не мою землю точно: моя глина столько не стоит.

– Попытаемся, господин, – рассуждал хитрец. – И закладывать ничего не будем, возьмем под ваше имя. Вы ведь теперь не просто помещик фон Эшбахт, вы теперь зять графа, а еще у нас есть поручительство от епископа, не зря же я выклянчивал бумагу у его преосвященства. Не посмеют отказать, хоть что-нибудь, но дадут.

Волков молча обдумывал то, что предлагал брат Семион, задумчиво чесал щетину на подбородке, с прищуром смотрел на этого хитрого монаха и все никак не мог принять решения. Монах также молчал. Ждал, ждал, ждал и, так и не дождавшись решения господина, высказал последний довод:

– А коли совсем плохо будет, так бежать лучше с деньгами, чем без денег. А с такими деньжищами и в землях короля, и у еретиков, и еще бог знает где можно удобно обосноваться.

А Волков все равно молчал, думал и думал. Но склонялся к признанию правоты монаха. Чего уж там, чертов монах был, конечно, прав. К чему отказываться от денег, раз они сами в руки плывут. Он теперь зять графа и доверенное лицо епископа, его имя известно всему графству, отчего же не пользоваться этим? С деньгами и вправду будет спокойнее. Ну, а если они не пригодятся, так вернет заем. А уж с процентами он как-нибудь тоже расплатится.

Да, чертов монах был, как всегда, прав!

С тем кавалер отошел от брата Семиона и, подойдя к офицерам, что ждали его, крикнул:

– Сыч!

– Да, экселенц! – отозвался тот, подходя к господину.

– Найди землемера Куртса, спросишь про него на почте. Узнай у него, какая харчевня в городе лучшая, а как он ответит, так пригласи его и пятьдесят его бывших сослуживцев на пир в честь моей свадьбы. Потом спеши в ту харчевню и закажи лучший ужин для пира. И не скупись! – Волков протянул Сычу десть талеров и, подумав, достал еще два. – Скажи, чтобы вино подали самое лучшее.

– Сделаю, экселенц, – пообещал Сыч.

– Господа офицеры, – продолжил Волков, обращаясь к Бертье, Рохе и Рене, – Сыч сообщит вам, где будет пир. Встретимся там вечером. Посмотрим на здешних господ, что служили у императора в ландскнехтах. Максимилиан и Увалень, вы со мной. – Он вернулся к монаху, помолчал и сказал: –