Русские авторы правого толка считали и считают революцию 1917 года следствием действия неких подрывных антинациональных «темных сил», в числе которых нередко называются и масоны. Выявление же новых фактов, касающихся истории российского масонства, они рассматривали и рассматривают как подтверждение своей точки зрения.

Советские историки с начала 1930-х гг. всячески подчеркивали организующую роль большевистских организаций в дни Февраля. Новый сильный импульс эта тенденция получила после 1967 г. Все действительные и сомнительные факты активного участия организаций и отдельных членов партии большевиков в революционных событиях тщательно регистрировались, тем самым искусственно создавалась весьма впечатляющая картина партийного руководства массовым движением. При этом деятельности иных организаций и групп в ходе революции придавалось куда меньше значения, что искажало масштаб деятельности большевистских организаций. Авторы, пытавшиеся показать стихийный характер движения, подвергались в советские времена серьезным идеологическим и квази-академическим проработкам[25].

По-своему атаковал теорию стихийности, находясь в эмиграции, Л.Д. Троцкий, представляя стихийность масс как следствие многолетней организации. Он признавал, что в Петрограде ослабленные в годы войны большевистские центры действительно не могли возглавить массовое революционное движение, однако утверждал, что Февральским восстанием руководили «сознательные и закаленные рабочие, воспитанные главным образом партией Ленина»[26]. Стихийное движение в дни революции, таким образом, считалось следствием многолетних организационных усилий партии большевиков. В настоящее время некоторые исследователи стремятся выделить организующую роль иных политических сил. Например, подчеркивается значение «единого фронта» различных левых групп, координировавших свою деятельность. Другие авторы особо выделяют в событиях Февраля роль организаций социалистов-революционеров[27].

Но жесткое противопоставление «стихийности» и «организованности» как факторов, определяющих характер общественных движений, не всегда плодотворно — оно игнорирует проблему самоорганизации улицы, в результате чего забываются тысячи людей, действовавших по собственной инициативе. В действительности общественное движение редко бывает либо исключительно организованным, либо полностью стихийным. Механизм стихийной самоорганизации должен стать предметом исследований историков.

Одновременно в разных частях Петрограда, огромного города, независимо друг от друга, и активисты-подпольщики, и рядовые участники событий действовали схожим образом, ориентируясь на определенные образцы политического протестного поведения, которые сформировались в предшествующие годы. Февральскую революцию в Петрограде можно представить как событие, рожденное пересечением нескольких культурных традиций.

К Февралю 1917 г. в России сложилась развитая политическая субкультура революционного подполья, которую можно было использовать при проведении разного рода протестных акций. Несколько поколений радикально настроенной интеллигенции создали систему ритуалов, традиций, символов, которые играли важную роль в воспроизводстве структур революционного подполья, постоянно возрождавшихся несмотря на все преследования мощной и эффективной полицейской машины. Без сомнения, революционное подполье, эта своеобразная политическая контрсистема, выполняло определенные социальные функции, которые не могли взять на себя институты легальной системы. Именно это в конце концов и объясняет удивительную способность российского подполья к регенерации. Вместе с тем и развитая политическая культура революционного подполья значительно упрощала задачу воссоздания, воспроизводства разнообразных нелегальных структур левого толка.

Важнейшим элементом политической культуры были революционные песни. Известный историк Февраля Э.Н. Бурджалов имел все основания утверждать, что революция победила под звуки «Марсельезы»[28]. Однако точнее было бы сказать, что переворот произошел на фоне двух «марсельез». Дело в том, что в России особенно была распространена «Рабочая Марсельеза» — «Новая песня» П.Л. Лаврова («Отречемся от старого мира»), впервые опубликованная 1 июня 1875 г. в газете «Вперед» (Лондон). Уже в 1876 г. ее пели в России во время политических манифестаций. Песня отступала от мелодии французского оригинала, звучала в ином ритме и по существу была самостоятельным произведением. Возможно, Лавров написал слова «Новой песни» на вариант «Марсельезы», звучавший в заключительной части популярной песни Р. Шумана на слова Г. Гейне «Два гренадера». Во всяком случае в дореволюционной России концертное исполнение этого популярного произведения Шумана нередко использовалось радикальной аудиторией для небольших политических демонстраций: публика начинала «подпевать» исполнителю, используя политически опасный текст Лаврова, что порой ставило певца в затруднительное положение (в такой ситуации оказался однажды и Ф.И. Шаляпин). На содержание песни Лаврова могли повлиять и многочисленные «рабочие марсельезы», сложенные к тому времени во Франции и Германии[29]. Русская «Рабочая Марсельеза» принадлежала к ряду политических символов социалистического движения. Она обращалась к «рабочему народу», к «голодному люду» и призывала к бескомпромиссной войне:

На воров, на собак — на богатых!

Да на злого вампира — царя!

Бей, губи их, злодеев проклятых!

Засветись, лучшей жизни заря!

Песня, которую иногда называли «Русской Марсельезой», получила широкое распространение в дни Первой российской революции и стала главным революционным гимном (до этого роль основной русской песни социального протеста исполняла «Дубинушка»). С этого времени «Рабочая марсельеза» проникает в быт различных социальных групп, становясь и элементом массовой городской культуры: дети пели ее во время своих игр, а выпившие простолюдины порой исполняли ее под аккомпанемент балалаек и гармоний.

Революционные песни проникают и в деревню, а порой радикально настроенные сельские учителя и учительницы в 1905–1907 гг. с энтузиазмом разучивали их со своими питомцами. Так, иногда со знакомства с революционными песнями начинался процесс политизации молодых людей. В некоторых слоях молодежи становилось тогда весьма престижным знать запрещенные тексты популярных песен. «В 1905 году мне было 14 лет, но я уже знал много революционных песен», — с гордостью вспоминал годы спустя эстонец Э. Иогансон, бывший в 1917 г. матросом крейсера «Баян». Песни становились важным элементом агитации в низах. «Рассказывал товарищам содержание революционных песен», — так впоследствии описывал свою пропагандистскую деятельность другой моряк[30]. Во многих других случаях песни становились основой устных политических выступлений, они цитировались в нелегальных листовках, а иногда авторы прокламаций просто перефразировали популярные песни.

Проникали песни подполья и в военные казармы. Полицейский осведомитель в начале 1917 г. докладывал своему начальству, что в помещении 2 взвода нестроевой роты Кронштадтского крепостного артиллерийского склада распеваются революционные песни и насмехаются над развешенными в казарме царскими портретами и портретами начальствующих лиц[31].

Революционные песни становились своеобразным психологическим и культурным мостом, связывающим разные социальные группы, они распространяли символы политической культуры радикальной интеллигенции в иных общественных слоях. «Песня сближала и роднила нас с рабочими, с народом», — вспоминала одна из пропагандисток. Данному мемуарному свидетельству можно верить, именно яркие политические символы, а не сложные отвлеченные теоретические проблемы и детальные изложения партийных программ политических партий интересовали рабочих и работниц, слушателей ее пропагандистского кружка. «Бывало, придешь на занятия — в программе тема „Падение мелкого ремесла“, а рабочие наточили карандаши и просят продиктовать им „Марсельезу“ или „Интернационал“. „Мы, — говорили они, —