к Государственной Думе даже жандармский дивизион. Колонну Гвардейского экипажа, шедшего к Таврическому дворцу под красным флагом, возглавил его командир, великий князь Кирилл Владимирович. Утверждали даже, что он украсил свою адмиральскую форму большим красным бантом. Впоследствии вопрос о красном банте великого князя стал предметом острой дискуссии в эмиграции. Сторонники великого князя Кирилла Владимировича, претендовавшего на императорский престол в изгнании, яростно опровергали этот факт, другие же монархисты продолжали обвинять родственника последнего царя в измене. Однако показательно, что в начале марта слух о красном банте воспринимался как совершенно правдоподобный, да в то время никто и не спешил выступать с опровержениями. Между тем некоторые генералы в 1917 г. рассматривали действия гвардейских частей и великого князя как явный акт политической капитуляции династии и даже предательства. «Гвардейский морской экипаж изменил во главе с двоюродным братом — великим князем Кириллом», — записал в своем дневнике один генерал. Полковник (впоследствии генерал) П.А. Половцов вспоминал об этом эпизоде так: «Из числа грустных зрелищ, произведших большое впечатление, нужно отметить появление Гвардейского экипажа с красными тряпками под предводительством великого князя Кирилла Владимировича… Появление великого князя под красным флагом было понято как отказ императорской фамилии от борьбы за свои прерогативы и как признание факта революции. Защитники монархии приуныли»[79].

В это время появились центры руководства восстанием, движение приобретало все более организованный характер. Однако и на этой стадии оно подчас «программировалось» революционной традицией. Если действия большевиков в Октябре 1917 г. были прежде всего функциональными: захватывалась инфраструктура власти — вокзалы, мосты, телефон, телеграф, то в Феврале повстанцы часто «завоевывали» символы «старого мира» — дворцы и тюрьмы. Так, подъем 1 марта красного флага над Зимним дворцом, главной императорской резиденцией, имел большое политическое значение[80]. В этом штурме символов власти проявлялся преимущественно стихийный характер движения. Стихийными были и повсеместные нападения на места заключения. При этом восставшие стремились не только освободить заключенных, захватить тюрьмы и гауптвахты, местные «бастилии» различного уровня и ранга, но часто сжечь и полностью их уничтожить. Именно такого поведения требовала вся система революционной символики. Так, во всех революционных песнях встречается оппозиция «настоящего» и «светлого будущего». Настоящее — это ненавистный «старый мир», «мир насилья» и «вечного горя», царство неволи, а главный символ настоящего — тюрьма. Соответственно, атрибуты ненавистного настоящего — это «оковы» и «рабские путы», «ярмо» и «пытки». И для носителей революционной традиции революция прежде всего была уничтожением «темниц» и «оков».

Уже 27 февраля были освобождены все заключенные, находившиеся в знаменитой столичной тюрьме «Кресты». В этот же день толпы людей стали собираться и у Петропавловской крепости, а 28-го несколько групп восставших, явно действуя независимо друг от друга, планировали начать штурм главной «русской Бастилии» — Петропавловской крепости. Речь шла не только о захвате важного стратегического объекта столицы — они желали освободить многочисленных «борцов за свободу», предположительно томящихся там.

Новые власти были весьма обеспокоены подобными приготовлениями, ведь в крепости находились также Арсенал и Монетный двор. В своем обращении, опубликованном 28 февраля, Временный комитет Государственной Думы заявлял: «Всякие враждебные действия против крепости нежелательны». Специально оговаривалось, что все политические заключенные, в том числе и 19 солдат Павловского полка, арестованных в ночь на 27 февраля, уже обрели свободу. Но лишь весть об освобождении всех узников, подтвержденная, проверенная и перепроверенная, тщательная инспекция крепости несколькими делегациями инсургентов и, наконец, водружение красного флага над главной «цитаделью старого режима» предотвратили столь желанный штурм — крепость заполнили восставшие, которые, объединившись с ее гарнизоном, начали опустошать Арсенал. При этом в городе циркулировали фантастические слухи о сотнях заключенных, якобы освобожденных из мрачных казематов[81].

Но участники революции желали освобождения не только противников монархии, но и всех «узников старого режима». Из тюрем Петрограда освобождались и политические, и, численно преобладавшие, уголовные заключенные, не было сделано исключения даже для агентов внешнего врага. Так на воле оказался В. Дурас, бывший американский вице-консул, обвиненный ранее в шпионаже (правда, через некоторое время он вновь попал за решетку)[82]. Свободу обрели и пленные германские офицеры, пытавшиеся затем найти убежище в посольствах нейтральных стран, и финские сепаратисты-«активисты», сотрудничавшие с немецкими разведслужбами. Об этом повествует бывший арестант, финский «активист» А. Ахти, бежавший потом через Финляндию и Швецию в Германию (там он поступил в королевский прусский егерский батальон, набиравшийся из финских добровольцев, сторонников независимости Финляндии)[83].

Можно с большой долей уверенности предположить, что иногда инициатива захвата тюрем и освобождения всех преступников исходила от преступников. Свидетельства такого рода выглядят правдоподобно. Так, один из участников событий вспоминал впоследствии о штурме Литовского замка (заключенные этой петроградской тюрьмы были выпущены утром 28 февраля): «Литовский замок был тюрьмой чисто уголовной, в этой тюрьме не помещался ни один политический заключенный, а освобождение организовала шпана Лиговки». Мемуарист отмечал характерную деталь: «Мне удалось присутствовать при моменте, когда часть узников уже находилась в толпе и по кличкам приветствовала знакомых». Современный исследователь А.Б. Николаев, опираясь на другие мемуарные свидетельства, считает, что в штурме Литовского замка участвовали броневики, посланные Военной комиссией Временного комитета Государственной Думы. Весьма вероятно, что нападение на тюрьму было начато преступниками, а затем получило поддержку повстанческого центра[84].

Представляется, что подобная реконструкция этого важного события авторитетным исследователем подтверждает предположение о том, что символы и ритуалы оказывали огромное воздействие на борьбу в городе. Преступники не могли организовать нападение на тюрьму сами, им нужно было обеспечить сочувствие, а то и содействие революционной улицы, повстанческих отрядов, они должны были представить свои действия как политические. А сочувствие улицы не могло не влиять на действия центров восстания: революционеры, без сомнений, поддержали штурм тюрьмы. Вряд ли они санкционировали последующее сожжение Литовского замка, во всяком случае нет никаких свидетельств о том, что центры восстания требовали этого, но революционная толпа считала такие действия естественными. В некоторых же случаях преступники и заключенные также находились в поле влияния революционной атмосферы: уголовники ощущали себя героями улицы, борцами с народными врагами, а освобожденные узники заявляли о своем нравственном перерождении. А.Б. Николаев приводит слова другого мемуариста: «По Зелениной… движется толпа с пением революционных песен. Впереди, как сумасшедший, в припляску бежит молодой подросток, крича: „Я выпущен из тюрьмы!.. Революция!.. Я свободен!.. Я не буду больше воровать!“»[85]. Большая часть преступников вернулась к своим прежним занятиям, но и они порой использовали революционную риторику и символику.

И в Петрограде, и в провинции здания тюрем подчас сжигались и уничтожались. Иногда это оказывалось результатом спонтанных действий толпы,